ГлавнаяСтатьиТекстыПереводНовости
ТемаАкцииИскусствоСсылкиГазетаРедакция
Експромт (київ) - ПРОSTORY - украинский литературный журнал Експромт (київ) Ришард Криницький: вибрані поезії - ПРОSTORY - украинский литературный журнал Ришард Криницький: вибрані поезії Фрідріх Крістіан Деліус: Груші Рібека - ПРОSTORY - украинский литературный журнал Фрідріх Крістіан Деліус: Груші Рібека

На смерть поэта?

Герта Крефтнер (1928 - 1951) ушла из жизни в 23 года, успев оставить достаточно заметный след в послевоенной австрийской литературе.

Ее назвал «самоубийцей в отпуску» Ханс Вайгель, знаменитый в Вене того времени театральный критик, издававший сборники молодых поэтов. Смерть, действительно, с юных лет стояла у нее за плечами и заглядывала в стихи и дневниковые записи. Герта Крефтнер рано осознала свое родство с ней. Биограф пишет о стеклянных трубочках со смертельной дозой веронала, которые она все время носила с собой. Об опасности веронала для жизни она вычитала из рекламного календаря фирмы «Байер» за 1950 год. В него, на чистые страницы она записывала стихи.

На Герту Крефтнер «накатывали» депрессивные состояния, которые, по словам близко ее знавшего писателя и психолога Виктора Франкля, она облагораживала и возвышала до уровня поэзии. Впрочем, депрессия, как таковая, с поэзией никак не соотносится и ничего о поэте не говорит. Однако само время детства и юности Герты Крефтнер вполне могло способствовать развитию болезни. Ее школьные годы прошли в Австрии, ставшей частью Третьего рейха, на фоне лицемерия и деградации общества, старательно не замечающего, что принес с собой новый режим. Большинство населения, если не считать евреев и немногих интеллигентов, вроде Роберта Музиля, радостно встретило аншлюс.

В провинциальном Маттерсбурге, где жила семья Герты Крефтнер, исторический сценарий конца тридцатых развивался, как и повсюду в Австрии и Германии. Депортации, война, лишения, потом оккупация и чужие солдаты на улицах. На глазах у Герты Крефтнер русский солдат в драке тяжело ранил ее отца. Много ли нужно было поводов для подобных столкновений поздней весной 1945 года? Через несколько месяцев отец умер от побоев и ран. Его смерть стала глубокой душевной травмой для семнадцатилетней Герты Крефтнер, определившей во многом ее жизнь и судьбу. Она возвращается к смерти отца в письмах, его образ возникает в видениях и стихах последующих лет. Через два года она написала в письме: «Ведь эта смерть [друга отца Герты Крефтнер - М.Б.] означает, что у меня снова встает перед глазами все связанное со смертью моего отца. Но если тогда моя скорбь была смутной и приглушенной, сегодня она светла и жестоко отчетлива».

И через три года после этой истории отметила в одном из прозаических текстов: «Мой мертвый отец кричит во мне». Спустя пять лет в стихотворении «Родители осенью» вспомнила отца еще раз:

Зато всегда осенью
мертвые становятся беспокойны,
и отец иногда вечерами
приходит меня навестить,
на нем шерстяной синий шарф,
мать утверждает,
что в день моего рожденья
он потерял его в поезде.

В короткой биографии Герты Крефтнер сразу за окончанием провинциальной гимназии следуют университетские годы в полуразрушенной Вене, среди руин идеологий, мировоззрений и людских судеб. А в послевоенном воздухе - голоса мертвецов, мертвецов всей Европы. О них свидетельствует из Гамбурга Вольфганг Борхерт, писатель, обозначивший доминанту немецкой послевоенной литературы, в своем рассказе 1946 года «Голоса в воздухе - ночью». Эти же беззвучные голоса слышатся в цикле «Голоса» Пауля Целана. Тогда же, в 1947 году, Ильзе Айхингер, старшая современница Герты Крефтнер, написала в венском журнале «План» от имени нового поколения в литературе: «Нам пришлось дойти до пределов отчаяния прежде, чем мы посмели во что-то поверить, и все, что мы пишем, родилось во тьме преследования и покинутости...».

У Герты Крефтнер тьма внутренней изоляции со страниц дневников и писем перетекает в художественные тексты, в стихи и прозу. Но наряду с ней везде присутствует безоглядная готовность любить. И совсем рядом сторожит смерть.

«Когда идет снег, становишься каким-то образом все более одиноким, потому что мир видится сквозь вьющиеся хлопья таким серым и расплывающимся. Этот падающий снег воздвигает стену между одним и другим. Наступает еще большее молчание» (письмо 14.12.1947).

«Желанье умереть... Я вблизи смерти. <...> Но он сказал: живи для меня. Я осталась жить и благодарна ему за это... » (Дневник, 28.10.1948).

«Я снова ощущаю одиночество, ощущаю его болью. Я чувствую, как слова ворочаются во мне, и не могу их высказать. <...> Где дом, который меня защитит от того зверя, где рука, что оботрет мои слезы... » (Дневник, 1. 09. 1949).

«Скажи мне слово, одно нежное слово, и я больше никогда ничего у тебя не попрошу» (Там же, 3.9. 1949).

В стихотворении «Одному музыканту» жажда любить и быть любимой становится молением о раковине-укрытии. От себя?

Помести меня в раковину твоих ладоней,
укрой ими мои бедра...
Если ты коснешься меня,
твои пальцы зазвучат.

Когда перечитываешь написанное Гертой Крефтнер (стихи, письма, дневниковые записи - все здесь звучит в унисон ее чувству), почти невольно отмечаешь, что жажда любви у нее или, скажем, у ее лирического «Я» оттеняется и усиливается смертным томлением, становящимся фоном почти любого текста.

«Но жить означает прощаться, покидать все, что было любовью, безопасностью и теплом». Герта Крефтнер вновь и вновь убегает в любовные связи, пытаясь спастись в них от «зверя с бесчисленными ртами, источающими безнадежность зло и мрак».

Притягательность ее поэзии в искре между двумя полюсами, один из которых - мрак и беспросветность, заклинание смерти, а другой, вблизи первого, - полнота бытия, ощущение каждодневного пульсирования жизни в себе. Оба эти мирочувствования тесно связаны, одно в творчестве Крефтнер усиливает другое, особенно на последнем перегоне, когда совсем близко подходит осознанная рукотворная смерть. Она записывает в том же дневнике 1949 года: «...пока я ещё одна, как первый человек, но жизнь кипит во мне, и я предчувствую, кто-нибудь придёт... Я гляжу на море и не перестаю петь: я есть, я есть...».

А это строки из письма возлюбленному. Последним пунктом в перечне обыденных дел: «9) Мое сердце рядом с тобой». Там же, далее: «Я занята, очень устала, и меня невероятно вдохновляет новый роман, который я никогда не напишу. Угнетает пятидесятистраничная рукопись для малоформатной книжной серии. Предложили участие в другой книжной серии; напечаталась в «Нойе Веге»[1]. Озабочена (тобой), влюблена (в тебя) и засыпаю (уже 11 часов)».

Да это же пишет, ловишь себя на мысли, счастливый человек! Но тут же, рядом: «никогда не напишу».

Времени, однако, отпущено мало, становление Герты Крефтнер как поэта происходит необычайно быстро. В поздних текстах (между ранними и поздними временная дистанция в полтора года) - магия слова, скупая и точная метафора, завершенность формы. В них начинает звучать ирония, они, отстраняясь, жестко вглядываются во время, в послевоенный - такой далекий сегодня - мир.

А ее извёл, вконец измучил
запах от него
чернильной смывки, пыли
подмостков, резаной бумаги и порой -
как ни прискорбно - той же пудры,
какой она не пользовалась.
Подруга жизни это говорила
на пути обратном с похорон,
больше и сказать о его жизни было нечего.

Между тем он тихо лежал под пряною акацией.
О, если бы он знал, не спал бы по ночам
и бился над стихом,
стихом о светлом акациевом цвете,
сыром сереющем рассвете
и костях, белеющих здесь под травой.

(«На смерть поэта», 1951)

«Моя мать торгует овощами на Гюртеле[2] рядом с черным виадуком. Ее муж не мой отец, потому что я появилась на свет через несколько лет после того, как тот отец «пропал». Моя мать никогда не пыталась его искать». (Заметки к роману от первого лица, 30.1.1951).

Герта Крефтнер не успеет закончить диссертацию по стилистике Кафки. О ней ничего неизвестно. Но в записной книжке выписаны стихи существенных для нее поэтов: Поль Элюар, Франц Хессель, Георг Тракль, Георг Гейм, Пауль Целан. Показательно, что фактически первая публикация стихотворений Целана (журнал «План» за 1948 год) не прошла мимо внимания Крефтнер.

Итак, граница жизни маркирована: в начале сентября 1951: «Наверно это лето - последнее». За несколько месяцев до смерти Герта Крефтнер перестает писать стихи, остаются прощальные письма возлюбленным и близким и короткая проза, «наброски к роману от первого лица». Они тоже будто письма, но только самой себе. И в этих письмах, и в прозе острота проживания и тема смерти сплетаются, создавая прозрачно-радужную и теплую - откуда эта теплота? - словесную ткань.

«Тонкокостным пробрался он ко мне сквозь эту осень. Меня околдовали, и я позабыла о том, что потеряно. Я хотела для него стать хорошей, но он не простил мне, что раньше я была плохой. Всё могло бы быть ласково и легко, но он затащил нас в пространство, где каждый шаг гремит жестью». (Заметки к роману от первого лица, 25.10. 1951).

«Прости меня, не думай обо мне плохо. Наша любовь пребывала под знаком часов. Вспомни обо мне, когда браслет расстегнется. Ты понимаешь, конечно, что я никогда не смогла бы быть настолько с тобой, насколько буду, когда стану мертвой. Сохрани те подарки из моего детства и не говори никому ни слова». (Письмо, 12.11.1951).

Это произошло на следующий день.

Так завершила Герта Крефтнер жизнь, но у ее произведений она - своя. Еще несколько слов о стоящем особо в наследии Крефтнер «Парижском дневнике». Этот дневник совсем не традиционен, в нем не найти записей под определенными датами. Здесь Париж, увиденный и пережитый поэтом как культурное событие, соединен с эпизодами каждодневного парижского бытия, даже быта, Герты Крефтнер и пронизан, ритмически связан в единое целое событиями ее внутренней жизни. Такой текст видится некой архитектурной целокупностью и отрывок из него, если продолжать сравнение в таком роде, даст представление, скажем, о колонне, а не о всем сооружении.

Она поставила точку в своей личной жизни. Но со своими стихами, с малой прозой, с «Парижским дневником», даже с письмами, жизнь Герты Крефтнер в созданных ею текстах окатывает чувственной волной наш суховатый, бедноватый эмоциями мир и озаряет его. Ее слово задевает нас, она вроде и не задает вопросы, просто рассказывает, например, что «Смерть приходит и в Тегеран». Но вопросы всё же каким-то образом возникают. Последние, как говорится, вопросы. Нет на них ответа. Но как значимо их задать! Они и до сих пор, оказывается актуальны, не устарели ничуть.

Герта Крефтнер

Парижский дневник, Август 1950

(фрагменты)

... > Cвой человек на Сен-Жермен-де-Пре, кто носит сандалии из соломы на босу ногу, и завитые локоны до плеч, и черную рубашку; кто бархатную блузу не гладит никогда и очень длинные штаны готов надеть с любым нарядом; кто, если девушка, стрижется чертовски коротко. По кафе «Дё маго» расхаживали двое, фальшиво напевая и подыгрывая себе на гитаре, как если бы рубили дрова. А чужаки благодарно и восхищенно платили. Рядом в кафе «Де флор» бывает Сартр, его почитают как чужеземное божество. Его книги, пусть и не понимая их, воплощают в жизнь. Люди здесь танцуют и напиваются до бесчувствия. Они голодают, но они свободны. Их тошнит от вещей, которые для них непостижимы. По «Буль-Мишу»[3] они шатаются из конца в конец, послеобеденное время тянется долго, а дел - никаких. Они страшатся конца и душат себя сами.

***

Улица Сены ведет к реке. Рыба, фрукты, остро пахнущее мясо, прилавки прямо на мостовой, под тротуарным бордюром валяется гнилье. Покосившиеся дома, высокие и грязные, в закоулках дворов темно, парадные без света, лестница вьется вокруг стальной колонны, скользкая плитка. Между свежим мясом и зелеными мухами - розовые гладиолусы, толстая женщина с желтыми пальцами нарезает помидоры. Негры размахивают тонкими коричневыми руками, белки их глаз будто застывший жир. Снуют темноволосые мальчишки, и пахнет вином. Белье, розовое и серое, на оконных решетках, крики, хохот, бормотание нищих, и, неожиданно, - лавка старьевщика. Узкая, невозможно узкая улица. Тут бар; несмотря на послеполуденное солнце, в нем темно и тихо, утомленная пустота. Рядом - другой, с зелеными лакированными ставнями, этот сулит опьянение, жару и прикосновения к бархатистой коже. Кошка насторожилась. Но что-то - отсюда мне не видно - исчезло, теперь у нее разочарованная спина.

***

Какой-то человек пытается нарисовать Сен-Северен. Я долго раccматриваю его рубашку. Она очень пестрая, не понимаю, что за фантазия - поместить такую голубизну рядом с желтым цветом. О ты, голубое чудо на спине смертного. Перемешайся с зеленоватостью незрелых бананов в лавочке торговца напротив и подмешай себя в сны мальчика, спящего подле стройных огурцов. Растворись в мозгу у марокканца, будь белей его тюрбана и стань запахом старых книг, которые продают на набережной Сены. < ... >

Он - врач, бактериолог в Пастеровском институте. У него своя лаборатория, для иностранца это совсем немало. Его кошка меня любит, каждый раз приветствует в коридоре. Ей позволено, но только у меня на руках, переступать порог лаборатории. Она, как и он, черная с белым.

И порывистая решимость у нее такая же. Я уже в постели, тут он звонит: «Excusez Mademoiselle...». И мы ужинаем на Елисейских Полях. Я не голодна, но не могу отвязаться от хора женщин Кентербери[4]:

Ill the wind, ill the time, uncertain the profit,
certain the danger.
O late, late, late, late is the time, late too
late, and rotten the year;
Evil the wind, and bitter the sea, and
grey the sky, grey grey grey.

Я снова знаю: потоп начеку. Мне его не избегнуть. Париж всего лишь увертка; Париж - издевка, чтобы еще раз мне показать, что придется потерять. Я тоскую по моему Ангелу. Ты, что насылаешь дождь и в то же время шлешь ковчег, который приплывает слишком поздно, где Ты? Почему на некоей границе я покинула ковчег, где была в безопасности? Как могла я так слепо довериться... Потому что тот безумец на время перестал петь, потому что зверь с карими глазами отступил от меня? Я думала, что время - это вечно раскрытый цветок.

А теперь я взываю о ковчеге, и Ты мне его пошлешь, но - поздно. Я утону, а Ты, наверное, опечалишься, увидев, что мое место в Твоем плавучем доме пустует. Моя белая Птица-Найденыш[5] полетит над водою с криком: «Земля, земля...». Но будет поздно.

Я сказала: «Мне скучно». А затем: «Хочу танцевать». Мимо меня проезжает Париж, Сена - черна, Этуаль - далека и мала. Во время этого проезда замечаю вдруг бар: «White and black». Кричу: «Сюда». Пью. Он говорит: «Не так много». Танцую с незнакомыми мужчинами и вижу, как он сидит далеко-далеко и приглядывает за мной. Он не танцует. Иногда я остаюсь с ним, потом мы лишь посматриваем друг на друга, мы не знакомы. В какой-то момент я сказала: «У меня болит сердце». Он встал и взял меня за руку. Мы уходим, а когда садимся в машину, я вижу, что у него там, где начинаются виски, седые волосы. Это мне напомнило об одном дне после полудня, я почувствовала далекую руку на своей и капли дождя на лице. Или слез. < ... >

Идем в Латинский квартал. Он сер, брошен на лето и стар. Его слава досталась Сен-Жермен-де-Пре. От ветхости дома клонятся вперед либо назад. Никого это не беспокоит. На шестом этаже беззаботно цветет герань. Мы заходим в старую позабытую церковь. В сенях сидит серая кошка, она трется о мои щиколотки; консьержка поясняет, что открывает церковь только по воскресеньям. Я беру кошку на руки, теперь она меня не отпускает, цепляется за воротник, а длинный и гладкий хвост обвивает вокруг моей шеи.

Лик Мадонны на грязной стене. Свесившись из окна, перевали через решетку и выпадай сюда, мягко упади и располагайся среди банановой кожуры и старых газет. Дети, играющие на улице, тебя приласкают. Вокруг соберется ночью тысяча парижских кошек. Ты забудешь столетие, в котором родился. Порой долетит к тебе капля краски, сорвавшись с кисти художника, да хозяин ресторана, что напротив, перебросит через тебя букет опавших гладиолусов. Скорей всего, гладиолусы однажды осыпятся в вино, оно станет стекать у тебя по щекам и соберется в твоих милых глазницах, покуда утром не откроют канализацию и не захлестнет тебя прозрачной водой, которой смывают каменные желобы водостоков.  < ... >

Пьер и Морис пригнали автомобиль. Эдит Пиаф поет La vie en rose[6], пока мы проезжаем пустынный Латинский квартал. Зато на бульваре Сен-Жермен шум и гам. Для кого в кафе «Флора» слишком спокойно, пусть идет в бар «Мартиника». Мы пьем сладкое и крепкое и играем в «четыре-три-один», в игру, где выигравший проигрывает. На полу - лица, глядящие на меня, зеркала приближаются, я вижу в них мои горящие волосы, но это был лишь промелькнувший алый отблеск. Кто-то пел, и я ощутила, как голос вливается мне в вены. Двое мужчин, уставившись друг на друга, воспламеняются и гаснут, вздрагивая, когда их пальцы соприкасаются, при этом один из них передает другому ключ. Рядом негр закатывает глаза.

В какой-то момент мы снова едем. На Конкорд они останавливаются, почему - неизвестно. Выхожу из машины. Обелиск, белый в свете прибывающей луны, умиротворяет. В машине Менухин играет Крейцарову сонату, за моей спиной Тюильри, фонтанная чаша ожидает водяных струй и парусников малышей, Аменофис в Лувре знает ответ, но не скажет. Вдалеке - Триумфальная арка. Два ряда огней между Этуаль и Конкорд внезапно съеживаются, становятся светящейся точкой, большой и желтой, и проникают мне в мозг. Одно мгновение я абсолютно точно что-то знаю - и пугаюсь. О Ангел, осененный голубизною, возложи Твои нагие ступни мне на волосы. < ... >

30.11.1950
ЖЕСТОКИЕ УТРА

Утра будто пронзают мечомсквозь растения ночи,
черные и зеленые.
Когда их тугие стебли
шурша обламываются,
истекая сладким запахом
и горьким соком, 
а цветы их - сны,
что опадают с нас,
когда мы склоняемся над умывальником,
и тонут в холодной воде.


29. 6.1951
ПЬЯНАЯ НОЧЬ

Вкус джина одинаков
в одиннадцать и в три,
да тоник пресноватей, 
с любым могу я переспать
за талер без приплаты.
Мой суженый, мой суженый
был вороном из тех семи,
что мимо дома пролетал,
двенадцать пробили часы.
Мой суженый, мой суженый
темно проклекотал,
желал понежить клюв 
он у меня на сердце, 
но вдруг один чужак
его на вилку ловко хвать.
С любым могу теперь я спать
за талер без приплаты.
Однако сердце тут не в счет
при этой, парень, плате,
в нем пламенем пылает лед,
лишь когда ворон с лаской льнет.
Друзья - должно быть потому -
меня пустили плыть ко дну...
Шартрез в бокал мне! За стеклом
В бокале том плыву яйцом.


[1] Neue Wege («Новые пути») - австрийский литературный журнал, возник в 1948 г.и был в пятидесятые годы форумом австрийского литературного авангарда.

[2] Улица в Вене.

[3] Бульвар Сен-Мишель.

[4] Из трагедии Т. С. Эллиота «Убийство в храме»:

Ветер зол, время зло, достаток неверен, опасность верна.

Конец, конец, конец, времени конец, проклятому году подошел конец;

Ветер зол, море горько, небо серо, серо серо серо.

(Пер. И. Юрьевой.)

[5] Персонаж одноименной сказки Братьев Гримм.

[6] «Жизнь в розовом свете» (франц).

 


 
Комментарии (4)
1 Вторник, 20 Октября 2009
прекрасное эссе, прекрасные тексты, спасибо.
2 Понедельник, 02 Ноября 2009
спасибо Вам, Марк. За отличный текст и за стихи Герты. Очень понравились.
3 Четверг, 27 Май 2010
На всякий случай, для сведения: http://www.vavilon.ru/metatext/vavilon3/kraftner.html
4 Пятница, 03 Июня 2011
Марк, я плакала на презентации в Арсенале. Спасибо. Сильные стихи, удивительное и трагическое мироощущение

Добавьтe Ваш комментарий

Ваше имя (псевдоним):
Комментарий:

eurozine
 


Главная  Статьи  Тексты  Перевод  Новости  Тема  Акции  Искусство  Ссылки  Газета  Редакция  


Дизайн Александр Канарский © 2007.
При использовании материалов ссылка на prostory.net.ua желательна.