notice
Друкувати

«Я просто хотел быть учтивым…»: о Роберте Вальзере и его почитателях

Татьяна Баскакова (Понеділок, 18 Лютого 2008)
Однажды, не совсем всерьез, мне захотелось опровергнуть мнение немецкой переводчицы, которая сказала, что русский язык выгодно отличается от немецкого необычайным богатством уменьшительных форм, передающих тонкие оттенки смысла. Я наугад раскрыла томик прозы Вальзера и выписала оттуда множество таких форм, разнообразных и употребляемых в самых неожиданных контекстах. Но моя подруга справедливо ответила: «Это не немецкий язык, это язык Роберта Вальзера. Так никто, кроме него, не говорит и не пишет». Потом, в разговоре, выяснилось, что дело даже не столько в разных языковых возможностях, сколько в том, что немцам уменьшительные формы представляются приторно-сладкими, «сюсюкающими». Приторными представлялись бы и вальзеровские тексты, если бы не чувствовалось в них неподдельного удивления, иронии и самоиронии, легкого налета сказочности (скорее именно фольклорной сказочности, а не, как думает Уильям Гасс, китча) и, самое главное, игры.      
     
Игра присутствует почти во всех вальзеровских текстах, потому что реальный мир так или иначе соприкасается в них с внутренним миром человека, с его, человека, «мысленными играми», – исход же такого соприкосновения непредсказуем. Иногда кажется, что своими играми персонажи Вальзера стараются украсить мир, как украшают дом, сделать его более пригодным для обитания. Украсить они стараются и самих себя, свои отношения – играя, например, в рыцаря (или пажа) и благородную даму. Иногда, в текстах Вальзера, человеческие игры в самом деле – для кого-то – меняют мир, иногда (как в рассказах «Благородный и утонченная», «Парсифаль пишет своей подруге» и других) обнаруживается их лживость. В удивительном раннем рассказе «Симон» (удивительном, среди прочего, и потому, что через три года Вальзер перескажет эту историю еще раз, сделав Симона главным героем автобиографического романа «Семья Таннер», своим alter ego, а «Даму», Клару Агапайа, – важным персонажем той же книги) по поводу игр говорится:      
     
День за днем играли они теперь в госпожу и пажа, и были счастливы. Для Симона все это было всерьез. Он думал, что нашел теперь свое настоящее призвание, и был совершенно прав. А всерьез ли милостивая госпожа расточала свои милости, об этом он не думал ни мгновения, и в этом тоже был совершенно прав.      
     
Постепенно становится очевидным, что место «благородной дамы», возлюбленной, в играх Вальзера и в его душе занимает не реальная женщина, но сама поэзия («Любящий и незнакомка», «Не от мира сего»).      
     
Вальзеровские игры часто не то чтобы напрямую предвосхищают некоторые эксперименты новейшей литературы, но оказываются созвучными им. Так, гротескное изображение местного патриотизма в рассказе «Праздники цветов» напоминает «Геометрический сельский роман» (1969) австрийца Герта Йонке – прежде всего потому, что Йонке тоже откровенно играет со стереотипами мышления и языка. Маниакальное кружение мысли в «Нервном» и некоторых других миниатюрах, принцип намеренного заострения детали («Жилище поэта») – это уже почти Томас Бернхард, и неслучайно, что роман Юрга Амана «Помешательство, или Молчание Роберта Вальзера» самой своей стилистикой выявляет, делает очевидным сходство вальзеровской и бернхардовской прозы. Поздние рассказы, построенные как череда разнородных впечатлений, – «Сахорочек», «Прогулка в ладье», – заставляют вспомнить принцип построения повествования у Арно Шмидта (например, в повести «Черные зеркала»): вообще поэтика фрагментарности характерна для литературы модерна, заимствовавшей эту технику у француских романтиков (Бодлера, например).      
     
Странно, но чем больше Вальзер «заигрывается», тем больше ему веришь (не потому ли, что, отказываясь от сюжета, он делает зримыми правила и пределы игры?). Аман, как видно из публикуемого фрагмента его романа, полагал, что Вальзер всю жизнь хотел написать одну главную для него книгу. Сам Вальзер однажды высказался по этому поводу так: «Тот роман, который я продолжаю и продолжаю писать, всегда остается одним и тем же, и его можно охарактеризовать как «многообразно разрезанную или разодранную на кусочки Я-книгу (Ich-Buch)» («Что-то вроде рассказа»). Персонаж этой книги, рассказчик, выступает под разными масками, но ведь маски не главное – подобно Дону Перлимплину из пьесы Гарсиа Лорки («Любовь Дона Перлимплина», 1938), даже старик у Вальзера (в тексте «Выстрел. Пантомима») может еще в последней, отчаянной игре сбросить маску своего безобразия и предстать перед кем-то «красивым, в позе победителя».      
     
Вальзер, как человек, остается узнаваемым, ни на кого не похожим в своих играх и под разными масками. Что-то в нем есть, конечно, от Идиота Достоевского – доброжелательное и деликатное, в принципе, отношение к миру, детская готовность удивляться. Тем более поражают редкие всплески его ярости или обиды: «И как я готов был тогда голову отрубить нашему с иголочки одетому, надушенному изуверу» («Дневник ученика»), «Вскоре после этого мне дали кусочек сахара. Издатели поступают мудро, приманивая авторов, которые что-то представляют собой не только в литературе, но и в жизни. […] Тот сахарочек я подбросил высоко в воздух. И, когда он исчез, почувствовал облегчение» («Сахарочек»).      
     
С течением времени игры Вальзера, разумеется, становились все более похожими на образ жизни, а его описания этих игр – на дневник. Началось это, пожалуй, после возвращения из Берлина, в так называемый «второй бильский период». Он сам, позже, так прямо и написал об этом – в психиатрической клинике Вальдау, не в рассказе, а в составленной по требованию больничного начальства краткой автобиографической справке:      
     
В Берлине я оставался так долго, пока не пришел к выводу, что, может быть, для меня было бы лучше вернуться в Швейцарию, то есть в Биль, где я потом приобрел приятный опыт пеших прогулок, каждый раз составляя возможно более поэтичный отчет о такого рода образе жизни…      
     
На запись в дневнике, на отчет о прогулке похож набросок стихотворения 1912 года: Вальзер пытается написать очередной прозаический фрагмент, вдруг переходит на стихи, потом опять на прозу, потом всё бросает… В его письме Фриде Мермет из клиники Вальдау (23 декабря 1929 г.) можно найти подтверждение такого впечатления: «Среди прочего я писал своего рода дневник в форме отдельных, совершенно не зависимых друг от друга стихотворений».      
     
Переехав из Биля в Берн, Вальзер начинает записывать приходящие ему в голову мысли на крошечных кусочках бумаги, микроскопическим почерком. Эти «микрограммы», как их теперь принято называть, действительно напоминают дневник. Вместе с тем, читая его последние тексты, все яснее сознаешь, что за фрагментами скрывается целостная картина мира. Да даже и в любой отдельной миниатюре, какой бы неожиданной ни была последовательность «эпизодов», между ними прослеживается не только ассоциативная, но и более глубокая, обусловленная характером пишущего, связь. Вальзер любит повседневные, неброские вещи, «детей и маленькие дома» (еще в 1900 году, в стихотворении «Час», он писал: «Я неизменно остаюсь бедняцким домом, / наполненным весельем и бедой», Und ich bin stets das arme Haus / Gefüllt mit Jubel und mit Plag). Он и сам старается быть услужливым, учтивым, скромным – «…скромные ошеломляют меня. За скромностью угадывается сила», сказано в «Ребенке». Такие тексты, как «Больная», «Прогулка в ладье» кажутся краткими резюме писавшейся всю жизнь книги. Человеческая жизнь, как целое, уподобляется во втором из них прогулке, а мысли человека (значит, и то, что он пишет?) – дыханию. Странно читать это место, о мыслях и дыхании, странно слышать такое от никогда не перестававшего играть Вальзера:      
     
Дерево, все более утончаясь, незаметно переходит в листья, которые представляют собой что-то вроде его, дерева, дыхания или мыслей, как это происходит и с людьми.      
     
Странно, но что-то очень похожее – о поэзии как дыхании – писал самый трагичный немецкоязычный поэт XX века, Пауль Целан.      
Или игра – это серьезное занятие, одно из самых серьезных, каким может посвятить себя человек?      
Впрочем, в поздних текстах Вальзера встречаются и такие признания:      
     
…Некая болезнь завладела им, болезнь, которой он не мог противостоять, которой, предавшись воспоминаниям, позволил себя увести.      
(«Драгоценный», рукопись из наследия, 1932/33);      
     
…Что в этом по натуре своей серьезном человеке разыгрывалось нечто вроде тайной трагедии, никто, казалось, замечать не хотел, а потому ни один человек и не обращал внимания на то, что, если можно так выразиться, было – во всех смыслах причудливым, или элегантным, – разрушением души.      
(«Современник», рукопись из наследия, 1928/29)      
     
Трагичен, если присмотреться к нему, один из публикуемых здесь вальзеровских рассказов, «На отдыхе». Его название – «Ferien», – собственно, означает «отпуск» или «каникулы». Рассказ написан в 32-м году, в психиатрической клинике Вальдау. Поначалу кажется, будто в нем действительно описываются впечатления отдыхающего. Но кругозор этого отдыхающего подозрительно ограничен: не сад, а картина с изображением сада, не прогулки, а одна прогулка в ущелье, не озеро, а рассказы об озере другого человека, художника, – может, правдивые, а может, всего лишь «мысленная игра»… Видимо, речь все-таки идет о вынужденном «отдыхе» в лечебнице, но в этой лечебнице, состоящей из маленьких «каморок» или «камерок» (Kämmerchen), по мысли Вальзера столь же значимы, как и на воле, как и везде, человеческие отношения, человеческая деликатность, или учтивость, – и книги, и картины. Похоже, что смотрение на картину и связанная с ней игра чем-то помогают рассказчику: напоминают ему о стойкости в испытаниях, рыцарском благородстве и юности, даже приносят утешение. Ибо этот рассказ о трагичной действительности и образах фантазии заканчивается словами:      
     
«Будь все же радостным; ведь я здесь» – казалось, говорила ему русалка. Он понимал ее речь хорошо. «Забудь о том, что тебя угнетает», – шептала она.