ГлавнаяСтатьиТекстыПереводНовости
ТемаАкцииИскусствоСсылкиГазетаРедакция
Третя зустріч перекладачів - ПРОSTORY - украинский литературный журнал Третя зустріч перекладачів International Conference «Feminism. Assemblage Point» in Kyiv - ПРОSTORY - украинский литературный журнал International Conference «Feminism. Assemblage Point» in Kyiv В сегодняшнем окаменевшем ... - ПРОSTORY - украинский литературный журнал В сегодняшнем окаменевшем ...

Антонио Мореско: Песни хаоса (фрагменты)

 Предисловие 

Читатель-ирредентист, если ты один из тех, кто еще ждет литературного шедевра, предлагаю тебе познакомиться с писателем-идиотом, вбившим себе в голову, что он может такой шедевр создать.

Я тотчас и сам объявлюсь, вживе. Позволь представиться: я известный издатель. Уже довольно давно, в трудный и деликатный период моей жизни, мне пришлось иметь дело с неким человеком, писателем, долгие годы работавшим в одиночку. Я несколько раз приглашал его в издательство, обсуждал с ним кое-какие проекты, немножко поводил его за нос. Тем более, что мы с ним уже были знакомы, в прошлом... Но я не мог опубликовать его книгу, я ему объяснял всеми возможными способами, что никто больше не хочет огромных книг-абсолютов, пространных описаний путешествий и так далее, что такое на рынке не ценится, все только кривят рот, а спросом пользуются литературные кальки, всякая халтура, афоризмы – то, что можно читать у телевизора, с телепультом в руке, или в наушниках, пока слушаешь музыку.

«Заметь, никого уже не интересуют такие вещи! – говорил я ему. – Сегодня каждый мужчина пользуется дистанционным ключом, каждая женщина – вибратором! Подумай, как тебе было бы легко освоить наконец секреты твоей профессии: уже намучившись с необозримыми структурами и наплававшись по длинным волнам, ты мог бы без труда создавать вещички на сто или двести страниц, предварительно набрасывая симпатичную схемку, «лесенку», что раз от разу получалось бы легче, удачнее, изящнее; и такие приятные упражненьица выстраивались бы в единый ряд, вплоть до дня твоей смерти, по одному в год, в два года, – ты бы использовал последние мгновения, еще остающиеся у тебя, у литературы, чтобы выгадать на этом деле хоть что-нибудь, пока огромные мультимедийные предприятия экономико-культурного толка еще растягивают карикатуру на этот жанр, становящийся все более маргинальным: речь идет о последних ритуалах, последних дивидендах, о проектах, связанных с переработкой отходов, – устаревших и уже превзойденных».

Я ему это повторял бесконечное множество раз. Горло себе сорвал. Но все без толку!

– Я задумал такое, такое... – сказал он мне как-то вечером, внезапно. Он даже не мог ничего объяснить, от смущения.

– Что же это? Ну что? – не отставал я.

И немного ослабил поводок, решил его подбодрить.

– Хочешь сказать, что задумал шедевр? Эпохальную книгу?

– Да нет! Кому нужны шедевры! – пробормотал он.

Больше я ничего из него не вытянул. Он где-то бродит по ночам, один; прогуливается, ничего не видя, по улицам. Не разберешь, что у него на уме. То он желает написать большую комическую книгу, то, в следующее мгновение, – трагическую. Непонятно даже, сочинит ли он ее в самом деле, в своем ли он вообще уме и не водит ли нас всех за нос. А потом, как я вижу, у него и со здоровьем неважно: случаются временные потери зрения, нервные срывы, приступы мигрени, бессонница, боли в суставах, а также предродовые и менструальные, даже ноги иногда отнимаются во время прогулок, не говоря уже о головокружениях и слишком порывистых жестах...

– Ну хорошо! Хорошо! – сдался я наконец. – Пока суд да дело, я напишу для тебя предисловие. Книга так или иначе появится. Уж коли будет предисловие, появится, хочешь не хочешь, и остальное!

А вдруг он все-таки передумает и не станет писать книгу, говорю я себе, – или не сможет ее написать, потому что, например, переберет дозу и совсем сорвется с тормозов? Что ж, тогда кто-нибудь другой напишет ее. Тот или этот, раньше или позже, но наверняка напишет. Важно, чтобы предисловие было готово, тогда, считай, работа в основном уже сделана!

– Договоримся по-честному! – сказал я ему. – Не думай, что, когда мы заварим эту кашу, я удовольствуюсь ролью пассивного издателя. Я тоже туда запущу свой клюв – буду перебивать тебя, давать советы.

То есть я его сразу предупредил, открытым текстом. Как он к этому отнесся, я не понял. Он улыбнулся. Но я даже не уверен, вправду ли он мне улыбнулся. Кто-нибудь из вас видел хоть раз его зубы? Если, конечно, они у него имеются! Блеснет что-то белесое в прорези губ, когда он чуть-чуть приоткроет этот свой странный рот... И непонятно, зубы ли то были, или он просто жевал беззубыми деснами полоску ткани... Мы с ним, молча, смотрели друг на друга, сколько-то времени... Ах да, совсем забыл: он дал мне прозвище Сукин Кот, а я ему – Сумасброд.

В общем, я оказался замешанным во все это, приступил к работе. Пишу предисловие к книге, которой пока еще нет, в этот момент на рубеже двух веков, двух тысячелетий. И кто знает, вдруг в самом деле – как уже неоднократно бывало в другие эпохи, – именно когда кажется, что такое совершенно невозможно, непредставимо... Вынырнет, как всегда, кто-то и пожелает – в очередной раз – пробить головой стену. Ты себе крутишься по жизни – и тут, как ни в чем не бывало, к тебе приближается такой тип, дожидавшийся в уголке, с этой своей всегдашней миной «вот-он-я».

«Тридцать лет непрерывных иллюзий, разочарований, обид... – возможно, думает он в этот миг, своей дурацкой башкой, – Глазные капли, геморроидальные свечи, предварительные наброски, фунгициды, дырявые носки, дефекации, отхаркивание мокроты... Но теперь, наконец, мой час пробил. Начинается самое главное, мы отправляемся в путь!»

Я спешно фиксирую время и место, где произошло это чрезвычайное событие.

«Без двадцати минут час. Скоро я пойду в туалет, чтобы помочиться, потом открою консервы с тунцом, добавлю немного воды к содержимому пакета с суповым концентратом, буду время от времени помешивать это варево ложкой, очищу себе яблоко. Вижу – из окна, у которого стоит мой письменный стол – двух японцев на балконе дома напротив: как они надевают только что снятые с веревки трусы. Даже не скажешь, который из двух худее другого, но трусы у них невероятно длинные и широкие. И развеваются вокруг бедер, как плащи! Несколько дней назад у меня возобновились головокружения. Постель не застелена, во дворе тишина, в комнате даже муха не пролетит. Дом опустел. Телефон отключен. Я наконец остался один».

Удачной тебе работы, идиот! 

 

– Ну что, убедился? Я таки написал предисловие!

– Да, но предисловие – к чему?

– Как это «к чему»! Я вкратце рассказываю, как родилась идея книги, что послужило для нее образцом... «Илиада», «Божественная комедия», «Декамерон», «Дон Кихот», «Моби Дик», «Братья Карамазовы», «Девочка со спичками», список по желанию можно продолжить...

– Ты шутишь? И при чем тут «Девочка со спичками»?

– Очень даже «при чем»! Сам увидишь! Я мог бы назвать и другие имена. Главное, что сейчас никто больше не осмеливается подходить к своей эпохе с такими мерками!

– Но ведь на самом деле все не так! И вообще я еще ничегошеньки не родил!

– Знаю, знаю, но что с того! Лишний довод, что нам пора засучить рукава и скорее влезать во все это!

– А кстати, ты-то тут при чем? Почему употребляешь местоимение «мы»?

– Имею право! В качестве твоего издателя...

– Издателя? Но я никогда ничего не публиковал!

– Именно потому и, я бы даже сказал, прежде всего потому! Но теперь довольно. После всей болтовни, которой мы занимались, пора наконец приступить к делу. Мы должны дать голос всему тому, что до сих пор никогда не имело голоса. Вогнать в книгу иллюзию движения и иллюзию неподвижности, разбить вдребезги все планы, грамматические времена, пространства, заставить их вращаться и сгорать в огне, вновь запустить колеса, которые не вращались последнюю тысячу лет – или полтыщи, как минимум... Давай, покажи мне, что ты успел сделать!

– Но я пока ничего не сделал!

– Не может быть! Хоть какую-нибудь малость ты наверняка придумал, за столько-то времени!

– Да нет же, совсем ничего, уверяю тебя! Мелькнула, правда, половинчатая мыслишка – рассказать об одном пустячке... Но я ее так и не воплотил.

– Вот видишь? Так в чем она состояла?

– Да так... Ерунда какая-то, сон.

– Вперед! Я хочу этот сон услышать!

[...]

Песня Сумасброда

Я почти никогда не говорил, здесь-внутри, и никогда не пел. Почти всегда молчал, таился, отсутствовал. Для меня тоже пространство и время обездвижены. Меня тоже оторвали от моей тени. Мне не остается иного выбора, кроме как представиться самому в начале этой песни – в качестве того, кто я есть. Мое имя Антонио Мореско – в данный момент, здесь-внутри. Я пишу, уже много лет, эту книгу, авторство которой каждый, кому не лень, пытается присвоить. Сейчас мне пятьдесят восемь. Я не думал, что доживу до такого возраста. Я не был на это запрограммирован, ничто этого не предвещало. Хотел я только одного – поскорее подохнуть. И находил для себя нескончаемые опасности, грезы – чтобы продолжать жить. Хотя хотел только поскорее подохнуть. Какой-то части меня приходилось жить – жить в эту страшную, обездвиженную и воплотившуюся эпоху. Другая часть хотела поскорее подохнуть. Так и получилось, что я пребывал внутри жизни, а еще – внутри этой странной штуковины, которую назвали литературой: чтобы заставить ее жить и чтобы заставить подохнуть. Чтобы заставить ее подохнуть и чтобы заставить жить. Это противоречие я носил в себе, привнес его и в литературу, воплотил в ней.

У меня голова старика. Волосы редеют, седая борода становится все колючее, один глаз наполовину закрылся, другой – открытый и даже вытаращенный. Но тело пока худощавое и гладкое, как когда я был мальчиком. Я страдаю мигренью, периодическими потерями зрения, головокружениями, бессонницей, ишемической болезнью сердца, церебральной ишемией, обмороками, случаются и боли – в суставах, предродовые и менструальные. Мне трудно дышать, потому что повреждена носовая перегородка. Какая-то часть мозга плохо функционирует. Я даже не рискую левой рукой подрезать себе ногти на правой. На ягодицах образовались язвы – из-за того, что я слишком долго писал эту книгу. Я накладываю на язвы мазь, брызгаю на них спреем на основе металлического серебра. Куда же денешься. Но есть и хорошие новости: ни фига себе, все тридцать два зуба пока на месте!

Таков человек, который в течение многих лет – на стыке двух веков и двух тысячелетий – день за днем садился за стол и писал книгу, которую вы сейчас держите в руках. Я, правда, пропустил сколько-то времени после того, как закончил вторую часть, – как и после завершения первой части: чтобы обрести иное отношение к обездвиженному времени; и потому что не испытывал никакого почтения к себе, а хотел себя мучить, постоянно рвать нарративную ткань и автоматические приемы обращения с ней – ведь в противном случае ткань эта наращивается в горизонтальной плоскости, сама собой, и тебе кажется, ты делаешь одно, а получается совсем другое; и еще – чтобы всегда быть внутри разрыва, раны, перехода, чтобы чувствовать всем моим беззащитным телом драму рождения в нем другого тела. Удастся ли мне закончить книгу? – спрашиваю я себя. Потому что ощущаю тревогу, страх – в эти дни, как и всякий раз, когда принимаюсь за что-то новое; но только на сей раз все обстоит хуже, потому что мне уже не тридцать шесть, когда я начинал «Прологи», и даже не сорок шесть, как когда приступил к написанию первой части теперешней книги. Сейчас, как я уже говорил, мне пятьдесят восемь (ни фига себе, уже!), и здоровье мое стало еще более хрупким, чем тогда, в то время как здесь требуются – и всегда требовались, но теперь, если такое возможно, требуются еще больше – вся моя беззащитность и целостность, весь свойственный мне пыл: чтобы благополучно довести книгу до конца ее орбитального пути. И ведь я должен оставаться одновременно спокойным, беспристрастным, враждебным – внутри этой новой конфигурации пространства и времени. А потом, после, после... если наступит это после, если еще хватит времени, я очертя голову брошусь в нечто такое, что придумываю уже сейчас, – и тогда все будет доведено до своего финального предварения и завершения, каждый элемент совпадет с самим собой, сгорит внутри единого не-воплощенного пламени, и все в конце концов станет единым движением, единым мгновением, единым целым.

Несколько дней назад я вернулся из Германии. Видел тамошние города, разбомбленные и реконструированные, ирреальные. Я ездил туда на презентацию «Начал», переведенных на немецкий язык. Книги, где уже начинаются замедление, и обездвиживание, и противостояние. Где образуется этот пузырь, который потом лопнет. Книги, в пространство которой вторгается – и вихрится там – все то, что происходит сейчас и всегда, здесь-внутри. Книги, где впервые появляется Сукин Кот – мой Сукин Кот, наш. Пока в новой церковке кто-то играет на фисгармонии – ближе к вечеру, как мне помнится, когда солнце стоит низко, день заканчивается, – видно, как все больше сгущается тьма за окошками учебной аулы семинарии. Будто вся жизнь сжалась в этом одном месте. Сырость, тьма, сплющенные под тем же давильным прессом, что и вся атомарная масса универсума, – в точке, где достигают максимума обездвиживание, концентрация, боль. И я тогда стал бесконтрольно записывать неизвестно что – то, что продолжал писать и во все последующие годы, что пишу и сейчас. И потом он молниеносно ворвался в аулу, из церковки, застал меня врасплох – склоненным над этим изнасилованным листочком бумаги. Он ничего не сказал, не говорил многие и многие дни. А в конце разразился каскадом неконтролируемых взрывов смеха: смеялся в трапезной, в церкви, в нашем дортуаре, пока мы спали, – день за днем, со слезами на глазах. Ужасный и мучительный для меня смех, который еще не закончился, отголоски которого мы уже слышали и услышим еще не раз, здесь-внутри.

Я проехал на поездах через ряд возрожденных немецких городов, спланированных так, чтобы там было удобно жить; из конгломератов новых домов выбивались исторические окаменелости – шпили соборов, башни. Глядя на них, я отдалялся от реальности, думал, фантазировал. Теперь я снова здесь. На этом континенте и на этой планете, которые обездвижены, превзойдены – состоянием моего абсолютного одиночества и абсолютной власти. И вот я беру слово, прибегая к стихии итальянского языка – малой стихии, тоже уже обездвиженной, превзойденной и проданной. Но все-таки это стихия великого языка – древняя, сладостная, элегантная, простонародно-вульгарная, лиричная, текучая и сильная, какой умела быть только русская речь, когда с ней совокуплялись великие русские авторы. Она предстает такой – если ты входишь в нее без надежды, как в заброшенный дом, но потом совокупляешься с ней, как с последним на свете женским телом, познаешь ее до самых потаенных глубин и наполняешь собственным семенем, темным, отчаянным, жгучим. Из своей маленькой страны, превзойденной и проданной, управляемой экономическими кастами и неконтролируемыми криминально-олигархическими группами, обреченной на эту рабскую роль и в воронке обездвиженной истории утратившей всякую надежду... Я переношусь в ту убогую сферу, к которой свели литературу: ибо на самом деле литература есть щель, есть игольное ушко, через которое обнаженный – не-воплощенный – человеческий голос может еще говорить с другими людьми, проникая в самые глубинные, взрывчатые и потаенные структуры, в самые главные и удивительные узловые пересечения биологической, социальной и ментальной жизни человека, – если, конечно, она, литература, не стоит на месте, если в своем неостановимом движении вбирает в себя все возможности и потенции, все конфликты и фантазии и предощущения, всё наличествующее и всё мыслимое; если отверзает себя до самого дна, рвется, распахивается, лопается – и в этом своем неудержимом порыве, преждевременном и не-воплощенном, исследует, взламывает, осваивает бесконечно более обширное измерение, в котором сама она пребывает и сохраняется.

[...]

Две матрицы

[…]

Никто не познал по-настоящему, что такое совокупление. Даже если кажется, и особенно сегодня, что дело обстоит прямо противоположным образом, в действительности никто, взаправду и буквально никто, и особенно сегодня, этого опыта не приобрел; хотя никто об этом не задумывался и никто этого не знает, по-настоящему никто никогда не совокуплялся и совокупляться не будет, а потому необъяснимым остается тот факт, что все новые люди рождаются – насколько можно судить по их отображениям, – или будто бы рождаются и будут рождаться в будущем.

Недавно я прочитал в газете заметку об одном мужественном подростке, который спас женщину из горящего дома. Не обращая внимания на пожар, уже сильно распространившийся, вспыхнувший по причине, которую еще только предстоит установить, этот юноша, вышибив дверь, кинулся в охваченный пламенем дом. Никто не знает, что там произошло, но я порой ловлю себя на такой фантазии: что, может, прежде чем вынести эту женщину на руках из огня и дыма, юноша, обнаружив ее на кровати – в задравшемся пеньюаре, обнаженную ниже пояса, – в момент возбуждения неконтролируемо и лихорадочно совокупился с ней, а она была согласна, она тоже переживала момент экзальтации, окруженная языками пламени... Так вот, может, только они двое... – порой позволяю я себе фантазировать, – может, этим двоим и только им, пока пламена поднимались отовсюду и обволакивали всё, было дано познать, что такое совокупление. Но я понимаю, что это – всего лишь моя фантазия, сон.

Инвестиция

[...]

Инвестор ударяет ладонью по крыше автомобиля, чтобы ликвидировать вмятину, образовавшуюся от удара – когда сверху упали ходулечники. Программист уже успокоился. Он смотрит на подростка, который шагает им навстречу прямо по проезжей части, неся на руках женщину в пеньюаре.

– А это кто? – спрашивает инвестор.

– Это тот мальчик, что спас из горящего дома женщину, – говорит программист.

Расстояние до них небольшое. Оба падают одновременно, навзничь. Машина встает на дыбы, переезжая переплетшиеся тела. Возвращается. Инвестирует их снова. Эти двое не издают ни звука. Колеса давят их головы и тела, обездвиженные относительно линии горизонта.

– Вот и славненько! – говорит инвестор, когда все уже кончено. – В другой раз он ее не спасет, эту шлюху!

И впервые оба смеются – с закрытыми ртами, не поворачиваясь, не глядя друг на друга.

[...]

Надгробная речь у могилы Сумасброда

Кладбище обезлюдело. Все уже ушли. Даже те двое, что разговаривали, куря по последней сигарете, а потом удалились, зажав в кулаках бычки, потому что здесь-внутри курить не положено. Только ветер шумит на пустых дорожках, перекатывая гравий, какую-то пустую жестянку и сухие цветы, которые были в ней, которые в ней будут. Ничего не видно. Непроглядная ночь. Погасли даже огни у входа в крематорий, нет и сторожа, который обычно сидит в будочке рядом со входом, смотрит порнокассету, вставленную в маленький телевизор, – в пижаме, сжимая в руке член, опустив глаза и зевая, почти уже заснув.

Я не знаю, кто я. В темноте ощупываю руками лицо, чтобы понять, кто я, кем буду. Знаю только, что я здесь. Что кто-то поместил меня сюда, чтобы я произнес надгробную речь у могилы Сумасброда, который еще будет, если будет. Мне выпала честь приветствовать тебя еще прежде, чем ты будешь, – в этом преждепосле, которое было будет. Тебе повезло! Тебя инвестировали в тот момент, когда ты шагал по улице, смотрел на огни и предавался фантазиям, спеша к благовествованию, которое будет. Ты был инвестирован, развоплощен прежде... прежде чем будешь, прежде чем среди ночи покинешь свой дом и зашагаешь по улице, предаваясь фантазиям, не-воплощая, благовествуя, грезя о том, как напишешь эту книгу, которая будет, если будет: если будет грезить и возродится – благовествуя, не-воплощая. Ты уже совокупился с этой красавицей! Подумай сам – если бы прежде тебя не развоплотили, что бы с тобой сталось! Ты бы этого не осилил. Тебе не хватило бы сил. Ты был бы попросту уничтожен. Твои тело и разум не справились бы с таким испытанием. Оставаться все эти годы внутри такой не-воплощенной штуковины... Видеть, как твое тело и твое лицо не-воплощают то, что будет не-воплотит... А сверх того – ишемическая болезнь сердца и церебральная ишемия, обмороки и периодические потери зрения, головокружения, бессонница, предродовые и менструальные боли... У тебя образовались бы язвы на ягодицах из-за такого постоянного не-воплощения. Ты бы ставил эксперименты над собой – примерял на себя отчаяние того мира, который будет, возродится, умрет, не-воплотив... Тебе бы пришлось долгие годы пребывать между наковальней жизни и молотом этой книги, еще не-воплощенной. Ты бы мучился от того, что тебя не понимают, от одиночества, от мелочности людей, от их двуличия и склонности к обманам, от собственного малодушия. Поверь, так лучше – что ты не смог ее написать, ибо прежде был развоплощен, ибо твою планету продали раньше, ибо твой биологический вид был превзойден и развоплощен всего на мгновение раньше... Что ты остался в не-воплощенном. А значит, кто-то другой напишет, не-воплотит, и от этого будет страдать, не-воплощать... Ишемия, обмороки, временные потери зрения, головокружения, бессонница, предродовые и менструальные боли, язвы на ягодицах... Если он вообще что-то напишет, если не-воплотит, если будет. Ты же очертя голову бросился в не-воплощенное: как юноша, который отправляется на праздник – элегантный, со слегка презрительной улыбкой на устах. Ты – повелитель-невоплотитель народа, который не знает себя. Ты шагаешь во главе этого не знающего себя народа. Ты – повелитель невоплощенного народа, осознавший ежесекундную возможность рождения: ведь всё продолжает рождаться – чтобы не закрылась в народе рана подлинных родов и не возобновился порочный круг творения, воплощенного в человеческой истории и человеческом времени, чтобы не возобновились такие уже превзойденные и дезактивированные структуры. Ты – повелитель-невоплотитель, который вступил в противоборство с пространством и временем и обездвижил их, чтобы развоплотить лингвистическую плазму, заточенную в порочный круг неодухотворенных фонетических форм. Ты – повелитель-невоплотитель, который уклонился от ложного процесса творения, воплощаемого на этой планете – обездвиженной, превзойденной, проданной. Ты – повелитель-невоплотитель, который поспешил к благовествованию и сам стал благой вестью. Ты – повелитель-невоплотитель,инвестированный в самом начале благовествования, поэт, который принесет благую весть, умрет, воскреснет, будет вдохновлять, грезить, не-воплощать, познает себя, не-воплотив, будет. Ты – поэт, который впечатал себя в церебральную висцеральную не-воплотившуюся плазму этого преждепосле. Ты со своей супругой Антиниской, удивительной повесившейся девочкой, шагаешь во главе народа, который будет, если будет, если сыны его предпочтут повеситься, лишь бы не воплотиться. Ты шагаешь вместе с другими повелителями-невоплотителями, которые тоже спешат к благовествованию – в этом преждепосле; с теми, кто будет,инвестирует себя, станет предаваться фантазиям, грезить, благовествовать, не-воплощать – и кого преждепосле назовет теми не-воплощенными именами, которыми назовет; ты шагаешь со всеми другими повелителями-невоплотителями народа, который еще не знает, познает ли он себя, будет ли. Кто знает, какими именами их всех назовут? Кого, к примеру, Гомер назовет – тот, что Троянскую войну воспоет, если, конечно, станет, кем станет, не будет всего воплощать, не застрянет... И кто скажет, какими будут его смертные, его боги? А деревянный конь, полный невоплощенных теней, – чем станет он, если станет, если пространство-время, обездвиженное, застрянет, если Тень и Свет разделятся прежде чем разделятся и попадут в не-воплощенный Семенноград; если им пригрезится, что они туда попадут; если пригрезится что пригрезится что они туда попадут; если они познают себя, состоятся, если переступят предел, если предвосхитят себя, воскреснут, умрут, благовествуя и не-воплощаясь? Или те, кого Дант назовет-позовет – а сам в не-воплощенное преждепосле войдет, будет противу нашего преждепосле смотреть, не-воплощать, поперек шагать, и так до самых потусторонних ворот – тогда и то, что здесь-внутри, туда попадет: в томпреждепосле, что настанет, если настанет, если не-воплотится и не застрянет... А у тех врат Старик-с-мастурбационным-парезом будет стоять – будет, ежели будет, ждать его, развоплощать... И тогда Дант в те ворота войдет; спустившись в бездну, по ступеням взойдет – к благовещенью, которое было будет. А после свою Меренгу найдет и в залитый светом дворец приведет, если все так и будет; держа ее за руку, по ступеням взведет... И свет не расслоится, не воплотится, а отраженное в зеркалах от амальгамы не отдалится, пока не сольется с черным светом, который будет, ежели будет, – еще прежде, чем состоится, не-воплотится. И для двух их голов состоится ласкать-целовать – еще прежде, чем это взаправду случится, в Семеннограде, который им прежде приснится: им приснится, что встреча их состоится; что в Чунцине, Шанхае они будут друг друга искать и потом, познавая друг друга, сумеют бессмертными стать... Мурасаки Сикибу кому-то даст имена; в преждепосле любимого встретит она: чтобы черной улыбкой ему улыбаться, чтоб любимым сквозь прорези век любоваться, чтоб мечтать о нем, и любить, и бессмертье ему дарить, но чтобы – не-воплотить; и черной каверной рта она будет его целовать, а после по улицам, не-воплощенным, гулять, если так будет; по снегу неслышно шаги отдалятся, будут власы ее, страты одежд развеваться, и сама она будет чернó улыбаться; не-воплощая, грезить о том, как будет по снегу шагать или, В-фольгу-заточенная, гибели ждать; как будет грезить о том, что в Семенноград придет и там станет грезить о том, что навстречу принцу идет – принцу Гэндзи, который, светлый, в наш мир снизойдет и всем благую весть принесет. Так и Мигель Сервантес будет в чьей-то зоне ментальной жить, будет, не-воплощая, собственный мир творить; перемещаясь, как очарованный странник, в том преждепосле, что настанет, если настанет, если он, поэт, мечтать-колдовать не устанет; если будет, в стоптанных сапогах, вдоль горизонта шагать и порой – хоть лишился руки – на ту сторону проникать; если сумеет не-воплощая мечтать в том нижевыше, которое он же найдет – еще прежде, чемпреждепосле придет. И в тот страшный дворец он – в пламенных латах – войдет, и свою Донну-в-панцире-из-фольги спасет; не-воплотив, воскреснет, и снова умрет, и обессмертит себя... А кого-то Герман Мелвилл наречет-призовет, и народ его по протокам сознания вдаль поплывет – им приснится, что они по таким течениям семенным будут плыть, острова, обездвиженные заклятьем, стороной обходить: острова, которые будут, ежели будут, если Мелвилл опишет их, не-воплотив, и если народ его будет вдоль горизонта плыть, на планете, которая станет нашим преждепосле – если обездвижит, и превзойдет, и продаст, и не-воплотит себя... А кому-то Эмили Дикинсон даст имена; ей приснится, что она едет в коляске, со Смертью и Бессмертием; и она, не-воплощая, будет в Семеннограде грезить, как будет грезить, что и она тоже будет, что будет танцевать на балу с Сервантесом: она, в красном бархатном платье, и он, в светло-сером колете, с гофрированным воротником; и как он обхватит ее искалеченной рукой и будет смотреть на нее и она тоже будет на него смотреть сквозь полуприкрытые веки, будет ему улыбаться, все медленней перекатывая во рту жевательную резинку, и что головы их станут неразличимыми под огромными шарами-люстрами, которые там будут. И как из окна она будет смотреть на спастические цветы в саду, не-воплощая их, и, не воплотив, сгорит в пламени, которое было будет, – и тогда станет собой; сгорит вместе со своим народом, который был будет; с другими правителями-невоплотителями будет гореть и грезить, с ними обессмертит себя... А кого-то Федор Михайлович Достоевский именем наречет, чтобы раковая опухоль – церебральная масса – тоже научилась мечтать, не-воплощая... Если он еще будет знать... если будет, если народ его бросится очертя голову в не-воплощенное, если повесившаяся девочка повесится, развоплотив себя, если она станет женой Сумасброда преждепосле чем будет, чем принесет благую весть, обессмертив себя, прежде чем воскреснет, не-воплотит, прежде чем начнет грезить в эпилептической семенной массе, прежде чем изольется потопом, не-воплотив... Со всеми другими правителями-невоплотителями народа, который не знает, познает ли он себя, будет ли, станет ли не-воплощать – преждепосле чем будет; который бросится очертя голову в семенную буквенную плазму, взбаламутит ее, развоплотит. Который произнесет для него надгробную речь прежде чем произнесет, чем умрет, чем родится, чем узнает, кем будет если будет. Который на безлюдном кладбище дотронется до лица, чтобы узнать, кем он будет, какое имя получит, если будет, какую надгробную речь произнесет непроглядной ночью, которая будет, в темноте, которая есть преждепосле, которое будет, если будет; стоя на могиле, где – в том здесь-внутри, что внутри там – на самом деле похоронен неизвестно кто; в преждепосле – но прежде, чем оно будет, и после того, как будет, если будет... И тогда я тоже узнаю, кем буду: какое имя получу, если, не-воплотив, познаю себя; если буду, кем буду, и кем еще буду, и кем еще буду...

Внутренняя секреция мира: не-воплощенное

Уже не слышно голосов надо мной – этих двоих, что беседовали, прежде чем удалиться, и третьего, который произнес надгробную речь на безлюдном кладбище. Кто бы это мог быть? Где они его подцепили? Его, должно быть, приволокли сюда за ухо, принудили произнести речь на моей могиле. Теперь воцарилась тишина. Кругом покой. И непроглядная тьма. Я чувствую вонь – значит, они забыли заткнуть мой анус марлевым тампоном, прежде чем хоронить меня здесь-внутри. Привычное сдвинулось со своих мест. Я еще, как и с самого начала, нахожусь здесь-внутри, и все же теперь я не здесь-внутри. Кто же я? Где я? Куда меня занесло? Я все еще там, откуда начинал, только вот это там уже не там, да и здесь-внутри уже не здесь, оно куда-то сместилось. Теперь нельзя даже вернуться к началу, чтобы воспользоваться воплощенной возможностью повторения и дублирования, потому что за истекшее время и начало сместилось – оно уже не в начале. А спешит навстречу началу, двигаясь с противоположной стороны. Может, все, что произошло здесь-внутри, случилось лишь потому, что никто так и не написал эту книгу, ее не существует. Я ли тот, кто ее не напишет? Я – не-воплощенный поэт, пришедший в этот мир в самом конце, но в таком конце, что на нашей планете – обездвиженной, превзойденной и проданной – предшествует началу. И я свидетель конца своего биологического вида, а также расширения спектра биологических видов. Сам я еще принадлежу к этому человеческому виду, но пишу для другого вида, которого еще нет и не известно даже, правда ли, что его нет, будет ли он. Так что же станет с этой не-воплощенной книгой? Появится ли когда-нибудь тот, кто ее не напишет? Может, все то, что обрело жизнь, взбаламутилось здесь-внутри, случилось за какую-то долю секунды в моем подпольном сознании, дезактивированном и не-воплощенном. Этой книги не существует, она не воплощена. Ни одна книга никогда не писалась и не может быть написана таким образом. Мне же повезло лишь в том, что меня инвестировали за мгновенье до того, как все началось. Я – не-воплощенный писатель, который на протяжении многих лет готовился к появлению произведения, никогда прежде не виданного. Как бы я назвал его? «Песни хаоса» или что-то в таком духе, пожалуй. Прошлой ночью, прежде чем лечь спать, я вышел из дому, чтобы пройтись и посмотреть на уличные огни. Я ничего не увидел, ничего не понял. Должно быть, меня инвестировала какая-то машина, пока я шагал и предавался своим фантазиям. И на столе моем осталась эта беспорядочная кипа листов, с заметками, нацарапанными на улице или когда я просыпался среди ночи и в темноте тянулся за стоящей на тумбочке банкой пива. Никто не сумеет понять их, расшифровать, и уж тем более – разобраться во всех моих проекциях и воплощениях. Я – не воплощенный, не зачатый поэт. Я умираю с противоположной стороны, в обратном направлении, не будучи ни рожденным, ни даже зачатым. Я ухожу из этого проекта – ухожу, так сказать, с первого взгляда, – покидаю эту океаническую стихию, влажно-необузданную и уже воплощенную. Но тогда кто я? Где я? Я – в пространстве неизбывного одиночества, сопряженного с тем началом, что существует преждепосле всякого возможного начала. Я – не-зачатый, который должен пройти в обратном направлении через собственную жизнь и собственную смерть и в полной мере испытывает то неизбывное одиночество, от которого страдает любое тело, умирающее в изоляции, не-зачатым и не-воплощенным. Я одинок, совершенно одинок. Какое неизбывное одиночество сопряжено с началом! Я одинок, как не был одинок ни один другой поэт нашего биологического вида. Я – правитель планеты и мира, которых больше нет, которых еще нет. Я, будучи не-зачатым, переживаю неизбывное одиночество тела, которое осознает свою изолированность, хотя еще не воплощено. Я – тот не-зачатый, который родится прежде, чем будет зачат, и который уже сейчас умирает, не будучи рожденным. Я нахожусь в игольном ушке пространства-времени, обездвиженного и не-воплощенного, – вместе с моим не-зачатым народом, который взламывает фиксированные пределы воплотившегося рождения и воплотившейся смерти. Я – в той беспредельной и не-воплощенной зоне, что отделяет зачатое от не-зачатого, каким оно бывает прежде, чем становится не-зачатым. Я эту зону беспредельно расширяю спасительным снарядом своей головы, вторгающейся в не-воплощенное. Вы и представить себе не можете, что происходит здесь-внутри, в этом преждепосле. Вы не знаете, какое мощное спасительное движение мертвецов разворачивается в это мгновение – за мгновение до того, как оно станет этим мгновением. Вы уверены, что именно климатические изменения, насыщение атмосферы парниковыми газами, таяние льдов и повышение уровня воды в океанах и морях на этой маленькой планете, превзойденной и проданной, являются причинами эпохальных планетарных мутаций. А в действительности все дело в не-воплощенных подпочвенных телах,которые услышали благую весть и – в преждепосле – пришли в движение, стали обрушивающейся вверх лавиной. Мое мертвое не-воплощенное тело пронизано восходящим движением моего не-зачатого народа, который, словно лавина, устремляется в направлении, противоположном естественному, – к катастрофе своего возрождения. Вся не-воплощенная линия горизонта, и вынырнувшие материки, и океаны с их не-воплощенными течениями, и ледовые шапки, арктическая и антарктическая, вибрируют и раскалываются и тают и сплавляются воедино под воздействием термической энергии, которая высвобождается из-за того, что не-воплотившиеся народы мертвецов, и все сперматозоиды, и все зародышевые клетки устремляются снизу вверх, к своему возрождению. Весь не-воплощенный мир перевернулся в результате сейсмического процесса возрождения. Все его химические, минеральные, генетические структуры, его растительные, животные, антропоморфные формы, мгновенно потеряв равновесие здесь-внутри, попали под воздействие кузнечных мехов фантазии, не-воплощения, возрождения. Все существа, которые уже освоили прямохождение, и те массы еще не вполне живых существ, что перемещались по только что вынырнувшим из океанических вод плотам-континентам, лавиной устремляются в направлении, противоположном естественному, – к химическим восходящим каскадам не-зачатия и возрождения. Все тела, которые уже противостояли друг другу как мужские и женские формы, теперь спешат вырваться из вагинальной катакомбы возрождения. Где ты? Где ты? Обрели ли мы наконец сообразное нам воскрешающее пространство? Начали ли наконец развоплощать себя здесь – в не-воплощенном, еще не зачатом? Неужели именно мы – те, кто развоплощает себя здесь? Неужели и мы тоже – среди возрождающегося народа? О мой благоуханный не-воплощенный олень, о моя газель с не-воплотившимися очами, нам обоим довелось пройти сквозь игольное ушко света и тени, разделенных, не-воплощенных, и пережить возрождающий потоп, разлив семенной стихии, не-зачатой и не-воплощенной: чтобы встретить тебя, развоплотить тебя, который уже не ты, и меня, которая уже не я, – еще прежде чем появимся ты и я, даже прежде чем будем зачаты ты и я; прежде чем на широких не-воплощенных улицах Чунцина я наконец зашагаю навстречу тебе, навстречу тебе-мне, и мы узнаем друг друга прежде, чем будем: только если тогда нас еще не будет, мы сумеем друг друга узнать, и друг друга зачать, и обессмертить себя, и возродиться. Вот мы трогаем, ласкаем друг друга метастазами наших рук, еще не зачатых, проникаем друг другу в головы, в еще не зачатые рты текучими мускулами наших не-воплощенных языков и спасительной слюной. Проникаем в утробы друг другу, в утробы восходящие и ладно устроенные, – еще прежде, чем придет возрождающий химический потоп, зачатый не-воплощенными телами, научившимися ласкать и развоплощать друг друга. А когда это случится, не-зачатое – я и ты – сможет наконец не-зачать тебя и меня, полюбить тебя и меня, поцеловать тебя и меня, совокупиться с тобой и со мной – в том не-зачатом, которое есть ты и я. В возрождающемся тенесвете, освещающем то не-зачатое, что развоплощает то здесь, которое уже не здесь: в том дворце, полном света, куда сейчас входит не-зачатое, существовавшее до тебя и меня, – входит возрождаясь, не-воплощаясь. Вот и мы с тобой входим в этот дворец света – не-зачатого и не-воплощенного. Где ты? Где ты? Может ли быть, что ты и я попали во дворец света, который существует еще прежде, чем будет? Что существует планета, которая родится, превзойдет себя, будет благовествовать, продаст и купит себя, возродится, не-воплотится? Кто же ее купит? И где это произойдет? И кем будет покупатель? Где он будет, преждепосле чем купит ее, преждепосле чем не-зачнет и не-воплотит? Уж не я ли тот, кто купит ее? Кто уже ее купил, еще прежде, чем купит, а потому и сам теперь захвачен тем спасительным движением, которое пронизывает и развоплощает эту не-зачатую, не-воплощенную планету вместе с ее не-воплощенным покупателем? Выходит, и я теперь оказался здесь – в спасительном не-воплощенном потоке, который устремляется в направлении, противоположном естественному, становясь восходящей лавиной преждепосле. Но все же – я тот, кто купил ее, или тот, кто продал? Почему в этом сместившемся здесь-внутри, в этом сместившемся преждепосле покупатель и продавец – одно и то же, почему они вовлечены в единый спасительный поток не-зачатия и не-воплощения? Я пытаюсь шевельнуть рукой, пальцами, совершить не-воплощенное движение – ощупать свое лицо. И чувствую под подушечками пальцев гладкую, твердую, не-воплощенную поверхность – образовавшуюся то ли в результате ороговения отмирающих тканей, то ли, наоборот, под воздействием предшествующих рождению процессов в восходящей лавине преждепосле. Что же это у меня на лице? Похоже, что-то неимоверно гладкое, не-воплощенное. Неужели – маска из фарфора? Но почему меня похоронили с этой фарфоровой маской? Если я Бог, то когда я буду развоплощен? И как происходит, что Бог вдруг становится развоплощенным? А если Бог может быть только не-воплощенным, то внутри чего в свое время прокатилась взрывная волна воплотившегося сотворения мира? И потом – если Бог это Бог воплотившихся, земных тварей, то кто же тогда Бог не-воплощенных? Тот, кто проходит сквозь игольное ушко не-воплощенного, чтобы стать Богом не-зачатых и не-воплощенных? Тот, кто занимается не-воплощением во время катастрофы не-воплощенного возрождения? Неужели я – Бог, который мыслит себя самого, еще будучи не-зачатым и не-воплощенным? Или я – геном Бога, вовлеченный в спасительный генетический процесс не-зачатия и не-воплощения? Геном, состоящий из трех миллиардов пар оснований, не воплощенных. Или – лишь один немой ген Бога? Или – митохондрия Бога? Вошедшая в симбиоз с клетками высших не-воплощенных организмов на миллиард лет преждепосле, чем она будет? Может, есть Бог-австралопитек, не-воплощенный, – существующий преждепосле существа, которое станет человеком и обезьяной, разделится, если оно разделится, и начнет не-зачинать себя, не-воплощать? Преждепосле – когда не будет человека и обезьяны, разделившихся: их не будет еще, не будет уже. Преждепосле того, как первые ядерные клетки – эукариоты – даруют жизнь первым многоклеточным организмам, а потом, в эпоху кембрийского взрыва, появятся первые устремленные вверх тела. Они-то теперь и оказались в там, которое уже не там, – в этом сместившемся начале, существующем прежде, чем оно будет. Преждепосле образования первых звездных скоплений и газообразных глобул, еще только формирующихся на вершинах «Столпов Творения» Туманности Орел, а также холодных гигантских облаков, полных едва родившихся звезд и протозвезд в состоянии самовозгорания, развоплощения, с их вращающимися пылевыми дисками, от которых родятся новые не-воплощенные планеты. Преждепосле того, как начнется коллапс таких новых не-воплощенных звезд и они превратятся в нейтронные звезды, будут излучать в преждепосле наши спасительные атомы, возникнут звездные ветры, которые странствуют сотни миллионов лет, прежде чем станут пылевым диском, который вращается вокруг такой звезды, как наше не-воплощенное Солнце или наша не-воплощенная маленькая планета Земля, или проникнут внутрь наших тел, в не-воплощенную церебральную материю – о которой упомянутый Бог и толкует вам, не-воплощая и не зная, умирает он в данный момент или рождается. Преждепосле того, как расширяющаяся Вселенная остынет, ионы и электроны объединятся, туман рассеется и вся Вселенная будет темной, пока не загорятся первые звезды преждепосле чем она будет, не-воплотится, и темная материя окутает нас, развоплотит, посредством своего гравитационного притяжения, которого не будет – только если оно будет, его не будет, – и вихрей не-воплощенных частиц, лишенных электрического заряда, который будет пронизывать нас, развоплощать еще прежде чем будет, прежде чем не будет, который будет нашим остаточным следом – не-зачинающим, не-воплощающим. Может, я и есть та темная энергия, появившаяся в первое мгновение, за мгновение до преждепослесуществования Вселенной? Или я – темная материя, почти полностью заполняющая собой то, что находится здесь-внутри-там, и эту книгу, еще не воплощенную, автором которой я не буду, вы же видели только ее остаточный след, превзойденный и не-воплощенный? Преждепосле того, как наша не-воплощенная звезда умрет, родится, не-воплотит, и наша не-воплощенная галактика столкнется с галактикой Андромеды, которая будет, и произойдет коллапс Вселенной, которая потом начнет расширяться, не-зачиная и не-воплощая. Что же происходит здесь-внутри-там? Прогрессирующее остывание или прогрессирующее нагревание? Преждепосле того, как нейтронные звезды и белые карлики погаснут и, преждепосле свечения последних мертвых звезд, останутся только вихри частиц темной материи – память и мысль в этих потоках магнитной индукции и магнитных полях, пребывающих в фазе возрождения. Может, я сам и есть такая память и мысль? Преждепосле чем галактика Андромеды и другие спутниковые галактики сольются в единое не-воплощенное скопление трупов звезд и темной материи, которым буду я, не-воплощающий; тот, кто будет перемещаться в потоках не-воплощенного океана, грезить, не-зачинать, не-воплощать – преждепосле чем буду, чем буду той нуклеарной печью, что выбросит раскаленные молекулы к границам пространства и раздвинет его, развоплотит. Преждепосле того, как родится спасительный снаряд – сердцерука. Может, я и есть эта сердцерука, которая будет? Что за страшные судороги сотрясают мое не-воплощенное тело? Я так умираю, не будучи зачатым? Или – рождаюсь? И неужели это моя расширившаяся голова, еще не вполне окостеневшая, выдерживает сейчас жуткие сокращения маточной мускулатуры и мускулатуры брюшного пресса, не-воплощенных? И переживает, не будучи зачатой, страшное и безвозвратное перемещение того, кого сейчас зачинают в не-зачатом? Неужели я могу быть зачат только внутри не-зачатого? Я – расширившаяся голова, которая переживает сейчас процесс не-зачатия и не-воплощения, или голова того потока, что устремляется против амниотической стены: обездвиженного и не-воплощенного океана? Или в эту долю мгновения я вхожу в мгновение преждепосле того мгновения, когда я был без сознания – что предшествует смерти в процессе не-зачатия не-воплощенной смерти? Спасительный снаряд моей головы пробивает сейчас мешок, содержащий околоплодные воды, или – стену пространства-времени, обездвиженного, не-зачатого и развоплощенного в процессе спасительного движения навстречу преждепосле? И где же это я рассуждаю таким образом, не будучи зачатым? Почему не отваживаюсь пошевелить конечностями? Одна стопа у меня болит, как если бы была заточена во что-то наподобие железного башмака. Что же это за башмак? Может, я Сукин Кот? Но разве такой башмак носил не тот, другой? Как его звали? Уже не помню, может быть – Сумасброд. Но не я ли был Сумасбродом? Не помню, я ли носил такой башмак или тот, другой. А может, каждый из нас имел по такому башмаку. Чем же было все то, чему предстоит произойти здесь-внутри? Неужели – только трепетом моего не-воплощенного сознания? Кто рассказал его в этот раз, это начало? Я ли рассказал – и в этот ли раз, или преждепосле этого раза? История сотворения нашего мира была рассказана демоном, в этот раз? Или она была рассказана демоном в первый раз? Неужели все, что произошло здесь-внутри, случилось за какую-то долю секунды в желтке моего семенного мозга, который постепенно угасает, не-воплощая, в этом исполненном отчаяния покое не-воплощенной жизни? Где дверь, чтобы выйти? Где – чтоб войти? Я выхожу из темной и жаркой могилы или вхожу туда? Я сейчас спускаюсь по вагинальному каналу, находя для себя путь в семявыносящем протоке, – или вхожу в ту потусторонность, что существует преждепосле чем будет? А сейчас я где? Кто это идет мне навстречу, с таким торжественным видом? Да это же тот старик с мастурбационным парезом! Значит, я все-таки в потусторонности, которая существует преждепосле чем будет! Но как она может быть потусторонностью, если потусторонность уже не там? Если началоуже не здесь? Что же это за потусторонность – то, что будет? По отношению к чему это будет потусторонностью – в не-воплощенном, которое будет существовать преждепосле чем начнет не-зачинать, не-воплощать?

– Входи же! Входи! И он войдет! – скажет он мне тогда.

– Но – куда и кто? – спрошу я его. – И что это за потусторонность, которая будет? И мы сами – кем будем?

– Теми, кто будет здесь, будет нас не-зачинать, не-воплощать!

– А почему у вас рука будет дрожать? – спрошу я его.

– Будет дрожать, потому что рука – в том не-зачатом, что пребывает в потусторонности, которая будет, – ответит он мне, преждепосле чем его семенной мозг наконец начнет эякулировать длинными струями, а рука – аккомпанировать этому процессу; другой же рукой он наконец передаст эту не-воплощенную рукопись – не-зачав ее, не-воплотив – своему издателю-невоплотителю, который специально явится, чтобы забрать ее и оставить в не-зачатом потустороннем, преждепосле чем она будет. Только так он ее осилит-найдет. Тот, кто специально совершил это бесконечное мгновенное путешествие в не-зачатое, чтобы попасть туда преждепосле чем попадет, чтобы осилить-забрать рукопись у этого-того, чтобы развоплотить. Там же – и все другие не-зачатые, которые умерли не-зачатыми прежде, чем будет здесь-внутри-там, которое, правда, уже не там и еще не там. И Дитя света тоже именно там будет тем, чем будет.

– А ты кем будешь? – спросит он тогда.

– Я Дитя света, не-зачатое и возрожденное, прежде чем оно родится, и возродится, и не-воплотит, и станет не-зачатым светом.

– А ты кем будешь? – спросит он тогда.

– Я буду тобой.

– А я тогда кем буду?

– Будешь мной, тем не-зачатым младенцем, что родится от света.

И тогда один навстречу другому шагнет, прежде чем шагнет. И тогда я, с противоположной стороны, в не-зачатое Дитя света войду. И с другой стороны на противоположную сторону выйду, прежде чем войду. И буду одним с Дитем света именно в тот момент, когда Одно станет Двумя – не-зачиная их, не-воплощая. Буду частью того спасительного движения в родовом канале, которое обязательно будет, хоть и без зачатия и воплощения.

Что же это за движение, которое выталкивает в преждепосле мою раздавшуюся вширь семенную голову, и лобный родничок, и сам лоб? Куда оно их выталкивает? Кто стучится глубокой ночью в дверь моего замка? Какой смрад! Ужас! Я умираю или рождаюсь? Я совершаю квантовый скачок от вечности к обычному времени или от обычного времени к вечности? Кто меня сейчас не-зачинает, не-воплощает? Что это за ужасные судороги, которые вот-вот выбросят меня во внутриснаружи, в не-зачатое, – меня, который еще не зачат? Кто это взламывает глубокой ночью дверь моего замка, чтобы вышвырнуть меня в катастрофужизнесмерти? Где я? Кто я? Я умираю или рождаюсь?

Но независимо от того, кто я есмь-буду, я поворачиваюсь на бок, я повернусь. Пробую пошевелить рукой в непроглядной тьме, которую расшевелю; ощупываю в последний первый раз поверхность лица, закрытые глаза, лоб, нос, уши, рот, чтобы наконец узнать, кто я есмь-буду, если буду. Чувствую – под подушечками не-воплощенных пальцев, которые ощупывают контуры не-воплощенных губ, – как рот мой все больше растягивается.

«Мое время закончилось. Началось мое время», – думаю-подумаю я за мгновенье до того как подумаю; в черном свете, который будет; в не-воплощенном, которое будет; в моем семенном не-воплощенном сознании, которое будет, – на мгновение прежде, чем оно будет. Чем появится и улыбнется-улыбнется-улыбнется в не-воплощенном.

 

Добавьтe Ваш комментарий

Ваше имя (псевдоним):
Комментарий:

eurozine
 


Главная  Статьи  Тексты  Перевод  Новости  Тема  Акции  Искусство  Ссылки  Газета  Редакция  


Дизайн Александр Канарский © 2007.
При использовании материалов ссылка на prostory.net.ua желательна.