ГлавнаяСтатьиТекстыПереводНовости
ТемаАкцииИскусствоСсылкиГазетаРедакция
Томас Бернхард: Из Имитатора голосов - ПРОSTORY - украинский литературный журнал Томас Бернхард: Из Имитатора голосов Перекладацькі зустрічі: Танго голоду й праці - ПРОSTORY - украинский литературный журнал Перекладацькі зустрічі: Танго голоду й праці Презентація нового номера газети «Простори» - ПРОSTORY - украинский литературный журнал Презентація нового номера газети «Простори»

Георг Гейм: Безумец

Санитар выдал ему его вещи, кассир вручил ему его деньги, привратник открыл перед ним большую железную дверь. Он вышел в палисадник, отодвинул защёлку садовых ворот, и оказался на воле.      
     
Так, а теперь миру предстоит кое-что пережить. Он прошёл вдоль трамвайных путей, между низкими домиками предместья. Минуя поле, он бросился на краю его в густые заросли мака и болиголова. Он целиком погрузился в них словно в толстый зелёный ковёр. Только лицо его торчало наружу как белая взошедшая луна. Хорошо, потом он немного посидел.      
     
Итак, он был свободен. Однако им давно уже пора было его выпустить, ибо в противном случае он перебил бы всех, всех одного за другим. Толстого директора, которого он ухватил бы за рыжую козлиную бородку и швырнул бы в машину для выделки колбасы. Ах, ну что за отвратительный был субъект. Как он всегда смеялся, проходя через мясное отделение.      
     
Чёрт, это был совершенно невыносимый субъект.      
     
А младший ординатор, эта горбатый боров, которому он когда-нибудь размозжил бы мозги. А санитары, в своих бело-полосатых халатах выглядевшие как банда каторжников, эти мерзавцы, которые обкрадывали мужчин, а женщин насиловали в клозете. Это этого ведь можно было совсем умом тронуться.      
     
И он в самом деле не представлял, как ему удалось выдержать срок своего заточения. Три или четыре года, сколько он, собственно говоря, просидел там взаперти, в этой белой кутузке, в этом огромном коробе, среди сумасшедших. Когда по утрам он направлялся в мясной цех, через большой двор, как же они там валялись и скрежетали зубами, некоторые полуголые. Потом являлись санитары и уволакивали тех, кто вёл себя особенно плохо. Их засовывали в горячие ванны. В них не одного намеренно обварили, он знал об этом. Однажды санитары хотели принести в мясной цех мертвеца, из которого нужно было сделать колбасу. А им потом пришлось бы её кушать. Он сказал об этом врачу, но тот от него отмахнулся. Стало быть, он был заодно с ними. Этот проклятый пёс. Вот бы он ему теперь здесь попался. Он швырнул бы его в хлеба и перегрыз бы глотку этой проклятой свинье, этому паршивому псу, проклятому.      
     
С какой стати они вообще, собственно говоря, засунули его в психушку? Ведь только из каверзы. Что же такого он натворил? Пару раз поколотил жену, на это у него было полное право, ведь он состоял в браке. Полиции следовало бы разобраться с его женой, это было бы гораздо правильнее. Вместо этого они вызывали его, допрашивали, устроили с ним настоящий спектакль. А в одно прекрасное утро его вообще больше не выпустили. Они запихнули его в карету, а здесь за городом выгрузили. Такая несправедливость, такая наглость.      
     
И кому он всем этим обязан? Только своей жене. Ладно, теперь он с ней поквитается. На её счету ещё много грехов накопилось.      
     
Он в ярости сорвал на краю поля пучок колосьев и, зажав в руке, взмахнул им как розгой. Затем поднялся на ноги, и подставил колосья ветру.      
     
Закинув узел с вещами за плечи, он снова пустился в путь. Однако он толком не знал, куда ему идти. Прямо по-за полями чадила дымовая труба. Он знал её, она находилась недалеко от его жилища.      
     
Он сошёл с дороги и свернул в поля, прямо в гущу колосьев. Напрямик к своей цели. Какое же удовольствие вот так шагать среди густых хлебов, стебли которых хрустели и трескались у него под ногами.      
     
Он закрыл глаза, и по лицу его скользнула блаженная улыбка.      
     
У него было такое чувство, как будто он идёт по широкой площади. Тут лежало много-много людей, все головой на земле. Выглядело это как на картине в квартире директора, где много тысяч людей в белых бурнусах и чалмах простёрлись ниц перед большим камнем, которому поклонялись. И картина называлась «Кааба» .      
     
− Кааба, Кааба, − повторял он при каждом шаге. Он произносил это как могучее заклинание, и каждый раз затем наступал справа и слева от себя на множество белых голов. И тогда черепа хрустели; звук был такой, как будто кто-то молотком раскалывает скорлупу ореха.      
     
Некоторые хрустели очень нежно, то были тонкие, то были детские черепа. Тогда раздавался звук серебра, лёгкий и воздушный как маленькое облако. Некоторые, когда наступаешь на них, напротив трещали как лешие. И потом изо рта вываливались красные, подёргивающиеся языки, словно у резиновых груш. Ах, это был дивно.      
     
Некоторые оказались такими мягкими, что он сразу же увяз в них. Они прилепились к ступням. И он так и пошёл с двумя черепами на ногах, как будто только что вылупился из двух яичных скорлуп, которые ещё не до конца отряхнул.      
     
Но больше всего его радовало, когда он видел где-нибудь голову старого человека, голую и гладкую как мраморный шар. Тогда он прежде очень осторожно дотрагивался ногой и сначала несколько раз для пробы качал, так, так, так. А потом, хрусть! надавливал с такой силой, что мозг прямо брызгал, как маленький золотой фонтан. Постепенно он утомился. Он вдруг вспомнил о сумасшедшем, который мнил, что у него стеклянные ноги, и он не может ходить. Он целый день просиживал на своём портновском столе, но санитарам для этого всегда приходилось сперва туда его отнести. Сам он и шага не делал. Когда они ставили его на ноги, он просто не шёл дальше. При этом ноги у него были совершенно здоровы, это же любой видел. Он даже в клозет ни разу не ходил один, нет, каким же всё-таки свихнувшимся может быть человек. Просто умереть со смеху.      
     
Недавно приходил священник, и он заговорил с ним об этом помешанном:      
     
− Видите, господин пастор, вон того, портного, он же совсем свихнулся. У него напрочь съехала крыша!      
     
И пастор расхохотался так, что затряслись стены.      
     
Он вышел из хлебов, повсюду к его костюму и к волосам прилипла солома. Свой узел с одеждой он где-то потерял по дороге. Он по-прежнему нёс колосья в руке и размахивал ими перед собой точно золотым флагом. Он исправно замаршировал.      
     
− Правой, левой, твёрже шаг! − вполголоса напевал он себе под нос.      
     
И репейники, приставшие к его штанам, широкой дугой отлетали прочь.      
     
− Отряд стой, − скомандовал он.      
     
Он воткнул свой флаг в песок полевой дороги и спустился в канаву.      
     
Внезапно его объял страх солнца, луч которого горел у него на виске. Он вообразил, что оно хочет обрушиться на него, и уткнулся лицом глубоко в траву. Потом он заснул. Его разбудили детские голоса. Возле него стоял маленький мальчик и маленькая девочка. Увидев, что мужчина проснулся, они бросились наутёк.      
     
Он ужасно рассердился на этих детей, лицо у него покраснело как мак.      
     
Он мигом вскочил на ноги и побежал за детьми. Заслышал его топот, те начали кричать и побежали быстрей. Маленький мальчик потащил за собой сестрёнку. Та споткнулась, упала на землю и расплакалась.      
     
А плач он вообще не переносил.      
     
Он настиг ребятишек и рывком приподнял девочку из песка. Она увидела искажённое лицо, склонившееся над ней, и громко закричала. Мальчик тоже кричал и попытался было убежать. Тогда он схватил его другой рукой. Он принялся ударять детей головами друг о дружку. Раз, два, три, раз, два, три, считал он, и на «три» оба маленьких черепа всегда сталкивались с таким грохотом словно гром гремел. Вот уже появилась кровь. Она опьянила его, превратила в бога. Он не мог не запеть. На память ему пришёл хорал. И он пел:      
     
Твердыня нынче наш Господь,      
Защита и оружье.      
Оборонит от всех забот,      
Что мучат нас в недужьи.      
А злой и вредный сатана      
Замысливает козни,      
И хоть силён он и хитёр,      
Порой и на язык остёр,      
Не устоит пред Ним ни в жизни.      
     
Он громко выделял отдельные такты, и при каждом сталкивал две маленькие головки, как музыкант, бьющий в литавры.      
     
Закончив хорал, он выпустил из рук оба раздробленных черепа. Он словно в экстазе начал приплясывать вокруг двух мёртвых тел. При этом он размахивал руками как большая птица, и кровь с них огненным дождём разлеталась во все стороны.      
     
Внезапно настроение его резко изменилось. Неодолимое сострадание к двум бедным детям почти сдавило ему горло. Он поднял их трупики из дорожной пыли и перетащил в хлеба. Горстью бурьяна он стёр с лица кровь, мозги и грязь и уселся между маленькими трупами. Затем взял кисти их рук в свою ладонь и погладил их окровавленными пальцами.      
     
Он заплакал, крупные слёзы медленно текли у него по щекам.      
     
Ему пришла мысль, что он, вероятно, мог бы снова вернуть детей к жизни. Он опустился на колени, склонился над их лицами и несколько раз выдохнул в проломы их черепов. Но дети не шевелились. Тогда он подумал, что сделал, наверное, недостаточно, и повторил попытку. Но и на сей раз ничего не вышло.      
     
− Ну, нет так нет, − проговорил он, − мёртвый есть мёртвый.      
     
Мало-помалу на запах крови с полей слетелось бесчисленное множество мух, комаров и других вредных насекомых. Они густым облаком вились над ранами. Он несколько раз попытался отогнать их. Но когда начали кусать его самого, он решил бросить это занятие. Он поднялся и пошёл прочь, в то время как насекомые густым чёрным роем устремились на кровавые отверстия черепов.      
     
Да, и куда ж теперь?      
     
Тут ему снова пришло на ум его задание. Он же должен рассчитаться со своей женой. И в предвкушении мести его лицо засияло как пурпурное солнце.      
     
Он свернул на просёлочную дорогу, которая вела к пригороду.      
     
Он огляделся по сторонам.      
     
Дорога была пуста. Тракт терялся за горизонтом. Наверху на холме по ходу его движения рядом шарманкой сидел какой-то мужчина. Сейчас к нему самому по склону поднималась женщина, тащившая за собой небольшую ручную тележку.      
     
Он подождал, пока она догонит его, пропустил её мимо и пошёл за ней следом.      
     
Она показалась ему знакомой. Разве это не зеленщица, жившая на углу? Он хотел было заговорить с ней, но постеснялся. Ах, она подумает, да это же тот сумасшедший из дома номер 17. Если она меня снова узнает, то поднимет на смех. А я не допущу, чтобы надо мной насмехались, чёрт побери. Я скорей проломлю ей череп.      
     
Он почувствовал, что в нём вот-вот опять вспыхнет ярость. Он боялся этого тёмного помрачения. Тьфу ты, сейчас оно снова охватит меня, подумал он. Голова у него закружилась, он остановился у дерева и закрыл глаза.      
     
Вдруг он снова почувствовал зверя, сидевшего в нём. В подбрюшьи, как большая гиена. У неё была пасть. И эта гадина хотела вырваться наружу. Да, да, ты должна вырваться.      
     
Сейчас он сам стал зверем и на четвереньках пополз по дороге. Быстрей, быстрей, а то она убежит. Она ещё как может бегать, но такая гиена гораздо проворнее.      
Он громко залаял шакалом. Женщина оглянулась. Увидев позади себя мужчину, бегущего на руках и ногах, с растрёпанными волосами, упавшими на лицо, белого от пыли, она бросила свою коляску и с громким криком кинулась обратно вниз по дороге.      
     
Тут зверь вскочил. Он устремился за ней по пятам как дикий. Грива у него развевалась, когти били воздух, а из пасти свешивался язык.      
     
Вот он уже слышал дыхание женщины. Она, задыхаясь, вопила и сломя голову летела прочь из последних сил. Так, ещё один-два скачка. Теперь зверь прыгает и впивается ей прямо на шею.      
     
Женщина валится на песок, зверь треплет её во все стороны. Вот горло, здесь лучшая кровь; всегда пьют из горла. Он впивается ей зубами в гортань и высасывает из её тела кровь. Тьфу, чёрт, а это, однако, здорово.      
     
Зверь оставляет женщину лежать и поднимается на ноги. Там сверху идёт ещё один. Он что, дурак? Разве он совершенно не видит, что здесь засели гиены. Ну, какой же идиот.      
     
Пожилой человек приблизился. Оказавшись рядом, он в большие очки увидел женщину, лежавшую на песке в съехавшей юбке и её колени, которые она поджала к телу в агонии. Вокруг её головы была большая лужа крови.      
     
Он остановился возле женщины, оцепенев от замешательства. Тут раздвинулись высокие заросли васильков, и из них появился мужчина, опустошённый и оборванный. Его рот был весь в крови.      
     
− Это наверняка убийца, − подумал пожилой человек.      
     
Он от страха не знал, что и делать. Нужно ли убегать или стоять на месте?      
     
В итоге он попытался сначала вести себя приветливо. Потому что с этим человеком было явно не всё в порядке, это же видно.      
     
− Добрый день, − сказал сумасшедший.      
     
− Добрый лень, − ответил пожилой человек. − Какое ужасное несчастье.      
     
− Да, да, это ужасное несчастье, тут вы совершенно правы, − согласился сумасшедший. Голос его дрожал.      
     
− Однако мне надо идти. Прошу прощения.      
     
И с этими словами пожилой человек медленно сделал несколько первых шагов. Отойдя на некоторое расстояние и заметив, что убийца его не преследует, он двинулся быстрее. И наконец припустил как молодой парень.      
     
− Нет, до чего он смешно выглядит, так удирая. Просто сумасшедший дом. − И безумец во всё горло расхохотался, в складках его лица собралась кровь. Он был похож на страшного чёрта.      
     
Но, в конце концов, старику и следовало бежать. В этом тот ведь был совершенно прав. Он сделал бы то же самое. Поскольку здесь из хлебов в любую секунду могли снова появиться гиены.      
     
− Тьфу, пропасть, какой же я грязный. − Он оглядел себя. − Откуда на мне так много крови?      
     
И он, сорвав с женщины фартук, насколько получилось стёр с себя кровь.      
     
Его память ничего не сохранила. В конце концов, он даже не понимал, где находится. Он снова двинулся напрямик, по просёлочной дороге, через поля, в знойный полдень. Он казался себе большим цветком, бредущим по полям. К примеру, подсолнухом. Точнее он распознать не мог.      
     
Он почувствовал голод.      
     
Позднее он обнаружил свекольный участок, где вырвал несколько корнеплодов и съел их.      
     
В другом поле он наткнулся на небольшой пруд.      
     
Тот большим чёрным платком лежал там посреди золота колосьев.      
     
У него появилась охота искупаться, он скинул с себя одежду и вступил в воду. Какая она приятная, как успокаивает. Он вдохнул запах воды, над которой вился пряный аромат раздольных летних полей.      
     
− Эй, вода, вода, − едва слышно произнёс он, будто хотел кого-то окликнуть.      
     
И потом он плавал в трепещущей заводи как большая белая рыба.      
     
На берегу он сплёл себе венок из камыша и смотрел на своё отражение в воде. Затем он принялся бегать по берегу и танцевал голым на белом солнце – большой, сильный и красивый как сатир.      
     
Внезапно ему пришла мысль, что он делал что-то неприличное. Он быстро оделся, съёжился и заполз в хлеба.      
     
− Если сейчас явится санитар и найдёт меня здесь, то будет страшно браниться, он донесёт об этом директору, − подумал он. Но когда никто не появился, он снова набрался храбрости и продолжил свой путь.      
     
Неожиданно он оказался перед садовой оградой. За ней росли плодовые деревья. На них для просушки было развешено бельё, между деревьев спали дети. Он двинулся вдоль ограды и вышел на улицу.      
     
Здесь было довольно много людей, которые, проходя мимо, не обращали на него внимания. Вот проехал трамвай.      
     
Его охватило чувство безграничной заброшенности, тоска по дому стиснула его с неимоверной силой. Он предпочёл бы немедленно побежать обратно в лечебницу. Но он не знал, где та находился. А к кому ему обратиться с вопросом? Не может же он сказать: «Послушайте, где тут психиатрическая больница?» Тогда его наверняка приняли бы за сумасшедшего, а этого допустить нельзя.      
     
И он ведь знал, что хотел. Ему ещё много чего нужно было довести до конца.      
     
На углу улицы стоял полицейский. Безумец решил было спросить у него по названию свою улицу, однако всё-таки заколебался. А с другой стороны, не может же он стоять тут вечно. Таким образом, он двинулся к полицейскому. Вдруг он заметил, что на жилетке у него ещё осталось большое пятно крови. Ладно, он сделает так, чтобы полицейский её не увидел. И он наглухо застегнул сюртук. Он перебирал в уме, что собирался сказать, и слово за словом повторил это про себя несколько раз.      
     
Он удачно всё провернул. Он снял шляпу, спросил о своей улице, полицейский указал ему направление.      
     
Да ведь это же совсем рядом, подумал он. И теперь он снова стал узнавать улицы. Однако те изменились, нынче здесь даже электрический трамвай ходит.      
     
Он пустился в путь, он крадучись жался к домам; если кто-то попадался ему навстречу, он отворачивал лицо к стене. Ему было стыдно.      
     
Так дошёл он до своего дома. Перед входной дверью играли дети, которые с любопытством оглядели его. Он поднялся вверх по лестнице. Повсюду пахло едой. Он на цыпочках проскользнул дальше. Услышав, как внизу под ним открылась чья-то дверь, он снял и ботинки.      
     
Вот он оказался перед своей дверью. Он на минуту присел на ступеньку и принялся размышлять. Ведь сейчас настал великий момент. И то, что должно случиться, должно случиться, это был не вопрос.      
     
Он встал и позвонил. Внутри всё осталось тихо. Он несколько раз прошёлся по лестничной площадке взад и вперёд. Он прочитал табличку напротив. Там теперь тоже жили другие люди. И тогда он снова вернулся и позвонил ещё раз. Однако никто опять не подошёл. Он нагнулся, чтобы заглянуть в замочную скважину, но там всё было черно. Он приложился ухом к двери. Чтобы хоть что-то расслышать, может чей-то шаг, чей-нибудь шёпот, однако всё было совершенно безмолвно.      
И тут его осенило. Он вдруг догадался, почему никто не открыл ему. Жена боялась его, его жена, которая не осмеливалась встретиться с ним. Стерва, она ведь помнила, что случилось. Ну-ну, однако.      
     
Он отступил на несколько шагов. Глаза его совершенно сузились и стали похожи на маленькие красные точки. Его низкий лоб ещё больше стянулся. Он изготовился. И потом большим прыжком кинулся на дверь. Та громко затрещала, однако выдержала удар. Тогда он закричал во весь голос и скакнул снова. И на сей раз дверь поддалась. Доски её треснули, замок выскочил, она распахнулась, и он рухнул внутрь.      
     
Там он увидел, квартира пуста. Слева находилась кухня, справа – жилая комната. Обои были содраны. На полу повсюду лежала пыль и осыпавшаяся краска.      
     
Так, стало быть, его жена спряталась. Он обежал четыре стены пустой комнаты, маленький коридор, клозет, чулан. Нигде ничего не было, всё пусто. В кухне тоже ничего. Тогда он одним скачком запрыгнул на плиту.      
     
Ага, вот где она, вот же она тут мечется. Она выглядела как большая серая крыса. Стало быть, ты теперь так выглядишь. Она всё время бегала воль стены кухни, безостановочно металась туда и обратно, и он сорвал с очага железное кольцо и швырнул его в крысу. Однако та оказалась гораздо проворнее. Но теперь-то, теперь он в неё попадёт. И он бросил ещё раз. Вот теперь. И бомбардировка железными конфорками так грохотала о стены, что вниз повсюду посыпалась пыль.      
     
Он начал кричать. Он орал как одержимый:      
     
− Ты, потаскуха, свинья, ты…      
     
Он орал так, что дрожал весь дом.      
     
Повсюду гремели двери, повсюду возник шум. Теперь уже поднимались по лестнице.      
     
В дверях уже стояло двое мужчин, а за их спинами – толпа женщин, с которыми, держась за фартуки, явился целый батальон малых детей.      
     
Они увидели буйствующего человека, забравшегося на печь. Мужчины подбадривали друг друга. Тут одному из них в череп полетела кочерга, другой был повергнут на пол, и в несколько больших прыжков безумный как огромный орангутанг проскочил через самую гущу народа наружу. Он устремился вверх по лестнице, подбежал к чердачной стремянке, вскарабкался на крышу, прополз несколько стен, обогнул дымовую трубу, исчез в другом люке, стремительно спустился по лестнице и внизу внезапно оказался на зелёной площадке. Перед ним стояла пустая скамейка. Он рухнул на неё, закрыл лицо рукам и начал тихо про себя плакать.      
     
У него возникла потребность поспать. Собираясь было вытянуться на скамейке, он увидел подходящую с улицы толпу людей, точно генералами возглавляемую несколькими полицейскими.      
     
«Они, видимо, ищут меня, я снова буду отправлен в лечебницу. Они, верно, думают, что я сам не понимаю, что натворил, − подумал он.      
     
Он быстро покинул парк. Его шляпа осталась лежать на скамейке. И уже издали он увидел, как один из мужчин точно трофей подбросил её в воздух.      
     
Он прошёл несколько многолюдных улиц, через площадь, снова по улицам. Ему было неуютно среди массы народа. Он чувствовал себя загнанным, он искал какой-нибудь тихий угол, где мог бы прилечь. В одном доме были большие дворовые ворота. Перед ними стоял мужчина в коричневой ливрее с золотыми пуговицами. Но кроме него здесь, похоже, никого не было. Он прошествовал мимо служителя, который равнодушно позволил ему пройти. Это, надо сказать, его удивило. «Разве он не знает меня?» − спросил он себя. И он почувствовал себя воистину оскорблённым.      
     
Он подошёл к двери, которая беспрестанно вращалась. Внезапно одна из створок подхватила его, толкнула, и он вдруг оказался в просторном холле.      
     
Там стояло несметное количество столов с изобилием кружев, одежды. Все утопало в золотистом свете, через высокие окна разливавшемся в полумраке огромного помещения. С потолка свисала огромная люстра, сверкали бесчисленные бриллианты.      
     
С одной стороны зала наверх вели широкие внешние лестницы, по которым поднимались и спускались отдельные люди.      
     
«Ёлки-палки, какая роскошная церковь», − подумал он. В проходах стояли господа в чёрных костюмах, девушки в чёрных платьях. За бюро сидела женщина, перед нею кто-то пересчитывал деньги. Одна монета упала вниз и со звоном покатилась по полу.      
     
Он поднялся по лестнице, прошёл через множество больших комнат, заполненных всевозможной мебелью, предметами быта, картинами. В одной из них было выставлено много часов, которые били одновременно. За широким занавесом зазвучала фисгармония, грустная музыка, которая, казалось, медленно терялась вдали. Он украдкой отодвинул занавес, за ним он увидел много людей, которые слушали исполнительницу. Вид у всех был серьезный и благоговейный, и у него на душе стало очень торжественно. Однако внутрь он зайти не решился.      
     
Он подошёл к какой-то зарешёченной двери. За ней находилась глубокая шахта, в которой, как было видно, бежали вверх и вниз несколько тросов. Снизу поднялся большой короб, решётка раздвинулась. Кто-то проговорил: «Наверх, пожалуйста», он оказался в коробе и как птица воспарил в высоту.      
     
Наверху он встретил множество людей, которые стояли вокруг больших столов, заставленных тарелками, вазами, бокалами и сосудами, или передвигались в проходах между рядом помостов, на которых как поле стеклянных цветов искрился изящный хрусталь, подсвечники или пёстрые лампы из расписного фарфора. По стене, вдоль в этих драгоценностей, тянулась узкая галерея, на которую вела короткая лестница.      
     
Лавируя и проталкиваясь в толпе, он по лестнице поднялся на галерею. Он прислонился к перилам, внизу он видел потоки куда-то текущих людей, которые своими головами, ногами и руками в непрестанном движении, казалось, создавали вечное жужжание, подобно бесчисленным чёрным мухам. И усыплённый монотонностью этого шума, оглушённый духотой второй половины дня, больной от припадков возбуждёния этого дня он закрыл глаза.      
     
Он был большой белой птицей над большим одиноким море, качаемой вечной ясностью высоко в синеве. Голова его касалась белых облаков, он был соседом солнца, которое заполняло небо над его головой, огромная золотая чаша, начинавшая грозно греметь.      
     
Его крылья, белее, чем снежное море, с крепкими, как стволы деревьев осями, размахнулись до самого горизонта, глубоко внизу в волнах, казалось, плыли пурпурные острова, подобные большим розовым раковинам. Бескрайний мир, вечный покой царил под этим вечным небом.      
     
Он не знал, он ли летел так быстро, или под ним утекало море. Стало быть, это было море.      
     
Если бы он рассказал это другим в лечебнице, сегодня вечером в общей спальне, они бы очень ему завидовали. Этому он собственно радовался больше всего. Но вот врачу он вообще не стал бы ни о чём рассказывать, тот снова проговорил бы: «Так, так». Однако ничему б не поверил. Это был ещё тот мерзавец. Даже если всегда утверждал, что всему верит.      
     
Внизу по морю скользила большая белая лодка с неторопливыми парусами.      
     
− Похожа на одну из тех, что Гумбольдтской гавани, − подумал он, − только побольше.      
     
Черт, как всё же прекрасно быть птицей. Почему он давно уже не стал птицей? И он водил руками по воздуху.      
     
Несколько женщин внизу обратили на него внимание. Они смеялись. Подошли другие, возникала толкотня, магазинные девушки помчались за коммерческим директором.      
     
Он взобрался на перила, выпрямился и, кажется, парил над толпой.      
     
Под ним в океане сиял яркий свет. Теперь он должен был нырнуть в него, теперь настало время опускаться на море.      
     
Но там было что-то чёрное, что-то враждебное, оно мешало ему, оно не хотело пускать его вниз. Но он-то уж своего добьётся, он такой сильный.      
     
И он, изготовившись, прыгает с балюстрады прямо в середину японских бокалов, в лаковую китайскую живопись, в хрусталь Тифэни . Тут наваливается чернота, тут возникает это, − и он выдёргивает магазинную девушку к себе наверх, обхватывает её горло ладонями и сжимает.      
     
И толпа разбегается по проходам, сбрасывая друг друга с лестниц, резкий визг наполняет всё здание. «Пожар, пожар», раздаются крики. В одно мгновение весь этаж пустеет. Только несколько маленьких детей остаются лежать перед дверью на лестницу, насмерть затоптанные или раздавленные.      
     
Он придавил коленями свою жертву и медленно душит до смерти.      
     
Вокруг него – большое золотое море, которое могучими сверкающими кровлями вздымает волны по обе стороны от него. Он оседлал какую-то чёрную рыбу, он обнимает руками её голову. «Ну и толстая же она», − думает он. Глубоко под собой он видит в зелёной глуби, в которой теряются нескольких мерцающих лучей солнца, зелёные замки, зелёные сады в вечной глубине. Интересно, как далеко до них? Если б ему удалось хоть однажды спуститься туда, побывать там внизу.      
     
Замки двигаются всё глубже и глубже, сады, кажется, опускаются всё глубже и глубже.      
     
Он плачет, ему ведь никогда до них не добраться. Он – только жалкая приманка. И рыба под ним тоже становится дерзкой, она ещё трепыхается, уж он-то укротит эту бестию, и он стискивает ей горло.      
     
За дверью появился мужчина, приложил винтовку к щеке, прицелился. Пуля попала сумасшедшему в затылок. Он пару раз качнулся туда-сюда, а затем тяжело рухнул на свою последнюю жертву, среди дребезжащих бокалов.      
И в то время как из раны его била кровь, ему представлялось, будто он погружается сейчас в глубину, всё глубже и глубже, легко-легко как пушинка. Снизу поднималась вечная музыка, и его умирающее сердце открывалось ей, трепеща в беспредельном блаженстве.      
     
1911     
    
    
    
    
 

Добавьтe Ваш комментарий

Ваше имя (псевдоним):
Комментарий:

eurozine
 


Главная  Статьи  Тексты  Перевод  Новости  Тема  Акции  Искусство  Ссылки  Газета  Редакция  


Дизайн Александр Канарский © 2007.
При использовании материалов ссылка на prostory.net.ua желательна.