ГоловнаСтаттіТекстиПерекладНовини
ТемаАкціїМистецтвоЛінкиГазетаРедакція
Любов і ненависть до іншого - ПРОSTORY - український літературний журнал Любов і ненависть до іншого Філіп Солерс: Письменник і життя - ПРОSTORY - український літературний журнал Філіп Солерс: Письменник і життя Übersetzungsworkshop: Deutsche Autoren im Strudel der (Wieder)Vereinigung - ПРОSTORY - український літературний журнал Übersetzungsworkshop: Deutsche Autoren im Strudel der (Wieder)Vereinigung
Друкувати

Гюнтер Андерс: Братья

Гюнтер Андерс (настоящее имя Гюнтер Штерн, 1902-1992), австрийский философ, ученик Эдмунда Гуссерля и Мартина Хайдеггера, муж Ханны Арендт, написал роман – точнее, книгу притч – о тоталитарном государстве: «Молуссийские катакомбы». Книга создавалась в 1932-1938 годах, но была впервые опубликована только в 1992-м. «Братья» – не лучшая из этой серии притч, и Андерс не включил ее в книгу (хотя читал на своих выступлениях в США), но мне захотелось перевести данный текст именно как свидетельство современника описываемых в нем событий. В «Предуведомлении редактора» говорится, что текст был позаимствован из китайской газеты и переведен на молуссийский язык с сохранением китайского произношения имен и географических названий. В 2011 году по книге был снят фильм Николя Рэя «Иначе, Молюссия». 

Татьяна Баскакова

 

Братья
Перевод с китайского Гюнтера Андерса

Гют = Гитлер
Соф = Советский Союз
Чьех = Чехословакия
Чам = Чемберлен
Джуроп = Европа

Тема: Мюнхен 1938

 

В седьмой год периода Хуань-Хо династии Тян в древнем и многонаселенном городе Джуроп жил великий вымогатель по имени Гют, который, прикрываясь приватной тяжеловооруженной и дисциплинированной дружиной, мог навязать свою волю любому соотечественнику и даже городскому совету, так что все уже признали его неофициальным властителем города.

«Да снизойдет на Вас милость Большого Медведя , – написал однажды Гют своему соседу Чьеху, который, по всем правилам фэншуй, построил себе маленький красивый дом и вырастил цветущий сад. – Клеветники заставили Вас поверить, что я охотно занимаюсь вымогательствами. Если этот слух не утихнет тотчас же, я сам позабочусь о том, чтобы он утих. Я ведь поистине миролюбив до зубов. Мое могущество, расширившееся в последние годы, дает мне небесное и земное право на Ваши 200000 юаней, на лавку в Вашем доме и на проход через Ваш дом к деревне пользующегося дурной славой семейства Соф. Меньше всего я хотел бы оказывать на Вас давление посредством вымогательства. Выбор между мирным и кровавым решением данной проблемы целиком и полностью в Ваших руках. Позвольте же уведомить Вас об этом с совершенным почтением к Большому Медведю».

Господин Чьех, по сравнению с господином Гютом, был человеком маленьким; но своим хозяйством он управлял безупречно и цивилизованно, а потому никак не желал – вследствие грабежа – лишиться этих достойных принципов и самого дома. Едва получив письмо, он отправился к Чаму, градоначальнику, который давно уже обещал ему на такой случай помощь полиции, и мужественно заявил, что готов, вместе с домочадцами, отчаянно защищать свое жилище. «И правильно! – ответил Чам. – Ты можешь положиться на нас. Приведи в порядок зал Добродетельного Дракона и вооружи своих». Дав такой совет, он отправил Чьеха домой.

После того как господин Чьех покинул канцелярию градоначальника, тот сразу начал снимать с себя должностные парадные одежды. Затем он облачился в невзрачное цивильное платье – чтобы не раздражать попусту господина Гюта – и поехал в имение к вымогателю.

Господин Гют, хотя и по иным соображениям, тоже был одет скромно: во внешних признаках роскоши он более не нуждался. И поскольку он любил придавать своим чудовищным маневрам видимость той безыскусности, что характерна для правды, он всегда носил строгую форму. Господин Чам с удовлетворением убедился, что форма Гюта по сути представляет собой не что иное, как милитаризованный вариант обычной одежды представителя правящего класса.

После того как господин Чам дважды – и ниже, чем всегда – склонился перед господином Гютом в поклоне-котау, господин Гют тоже обозначил поклон, но панцирный нагрудник под рубахой отчасти этому помешал. Потом оба они подошли к окну и загляделись на принадлежащий господину Гюту, несомненно мирный парк.

– Почему, – начал господин Чам, – вы действуете таким необычным способом? Вы ведь знаете, что и мы тоже любим мир. Знаете, что мы не собираемся вмешиваться в ваши внутренние проблемы. Ваши дружинники, уже исходя из их численности, могли бы претендовать на то, чтобы их признали законным формированием – скажем, вторым полицейским корпусом. Вы знаете, что мы меньше, чем кто-либо, склонны отказывать им в таком узаконенном статусе.

– Поскольку я знал это, – ответил Гют, чей взгляд по-прежнему блуждал по осеннему багрянцу принадлежащего ему парка, – я и написал Чьеху так, как написал.

– Конечно, – согласился Чам. – Но вы видите, что население города взбудоражено. Полиция не знает, вмешаться ей или нет. Потому что какое-то вмешательство мы – для проформ – господину Чьеху пообещали. Мы же, в конце концов, полиция...

– Для проформы, – повторил без всякого выражения господин Гют.

– Между нами... – снова начал господин Чам. – Вам известно, что нас бы вполне устроило, если бы именно вы контролировали проход через дом Чьеха к деревне пользующегося дурной славой семейства Соф. Это семейство и разработанная им теория освобождения рабов – колючка в глазу и для нас тоже.

– Поскольку я знал это, – ответил Гют, в точности повторяя прежнюю реплику, – я и написал господину Чьеху так, как написал. – Выдержав паузу, он добавил: – Чего вы, собственно, добиваетесь?

Господин Чам воздел обе руки, повернув их ладонями к господину Гюту, чтобы выразить свое безусловное согласие.

– Конечно-конечно, – заговорил он. – Но остается еще вопрос о нашем престиже. Если бы мы, без возражений, предоставили вам по-своему разобраться с господином Чьехом, престижу городского совета и полиции был бы нанесен непоправимый урон. Только не поймите меня неправильно. Дом господина Чьеха, само собой, должен перейти к вам. Но не могли бы вы немного подождать?

– А как же мой престиж? – спросил господин Гют без всякого выражения, глядя в парк.

Господин Чам, напрягшись, взял себя в руки.

– Боюсь, – сказал он тоном, который, вопреки его желанию, стал удивительно похож на манеру речи Гюта, – что мы, вопреки нашему желанию, под влиянием созвездия Белого Тигра можем оказаться вовлеченными в военную акцию. Выбор между кровавым и не-кровавым разрешением конфликта целиком и полностью в ваших руках.

– Это звучит как вымогательство, – с удивлением отметил господин Гют и впервые, отведя взгляд от окна, пристально посмотрел на господина Чама. Сходство их методов заставило его ощутить чуть ли не братскую близость с собеседником.

– Вымогательство? – возмущенно переспросил господин Чам. – Да убережет нас от этого Сын Неба! Как бы нам было неприятно, если бы дело дошло до такого! Вы только представьте: нам пришлось бы тогда сражаться – против вас – плечом к плечу с членами семейства Соф, которое освобождает рабов! Немыслимо! Какой ущерб это нанесло бы и вашему, и нашему престижу! Однако и такой вариант нельзя исключить... Возможно – хотя нам трудно это себе представить, – всё решится уже в ближайшие часы.

Господин Гют, казалось, задумался. В этой запутанной ситуации даже он не понимал, насколько серьезно сам Чам относится к с трудом сформулированной им угрозе. Вступить в кровопролитную борьбу с объединенными силами полиции и многочисленных, хорошо вооруженных жителей деревни Соф – такую возможность Гют не рассматривал даже во сне. Ведь собственная его дружина отнюдь не обладала той мощью, какую он ей приписывал в своих вымогательских речах. Как угроза дружина была куда более эффективной, нежели в действительности. Недаром господин Гют получил прозвище Не-Кровавый – ибо удачное вымогательство по сути своей бескровно.

– Могу ли я вам сделать что-то приятное? – спросил он, не роняя достоинства.

Что господин Чам в это мгновение ощутил себя героем-победителем, маловероятно (ибо Наивность редко прогуливается рука об руку с Подлостью). Однако его опечаленное лицо несколько прояснилось, и он перешел на шепот. Правда, то, что он шептал, можно было разобрать лишь вначале. Тогда как самые сокровенные подробности его тайных предложений затерялись в ушной раковине господина Гюта, к которой уста Чама по ходу разговора придвигались всё ближе.

– Между нами... – начал господин Чам (и уже первых двух слов хватило, чтобы лицо господина Гюта исказилось вульгарной гримасой).

– Я это себе представляю приблизительно так: мы придадим вашему начинанию видимость административной меры. Как вы смотрите на то, чтобы провести вашу акцию против господина Чьеха – в некотором смысле – по нашему поручению?

– Значит, в таком случае, – поинтересовался господин Гют (бесцеремонно громко, ибо к шепоту он вообще не привык), – в таком случае вы безусловно одобрите всё, что я себе позволю?

– В некотором смысле, – прошептал господин Чам.

– Суть вашего предложения мне нравится. А вот форма, в какой оно сформулировано, – меньше.

Господин Чам пренебрежительно махнул рукой, будто заверяя, что дискуссия о форме не будет представлять трудностей. Но то, что он теперь зашептал – а шептал он еще десять минут, – как уже говорилось, для нас совершенно потеряно, и один только господин Гют полностью это понял. Пару раз оба одновременно рассмеялись: господин Гют жестко и вульгарно, господин Чам – чуть более окультурено, однако не менее жестко. И через какое-то время господин Гют даже стукнул господина Чама по коленке. Старый господин Чам еще никогда в жизни не переживал ничего подобного, и такое прикосновение показалось ему мучительным. Но поскольку ситуация была слишком серьезной, чтобы корчить из себя утонченного аристократа, а с другой стороны, под их совместным предательством по отношению к господину Чьеху уже вырисовывалась регулярная программа совместных действий против деревни Соф – и, наконец, поскольку градоначальник приехал сюда как представитель пусть и императорской, но вместе с тем демократической институции, – господин Чам сделал вид, будто ему по нраву демократическая фамильярность Гюта. Желая показать, что в плане проявлений низости он ничем не уступает хозяину поместья, Чам прищурил глаза и лицемерно посетовал: «Бедные домочадцы Чьеха!»

Господин Гют искренне удивился такому замечанию:

– Вы это всерьез? Вы в самом деле не знаете, кто посетил меня здесь еще прежде вас?

– Хотелось бы надеяться, что госпожа Чьех.

– Я думал, что эту госпожу послали сюда вы.

– Я собирался так поступить. Но не застал ее дома.

– Значит, госпожа Чьех в тот момент уже была на пути ко мне, – заключил Гют. – И вот здесь, где сейчас стоите вы, недавно стояла она. Женщина боялась за свою лавку в нижнем этаже дома. «Вы только представьте, – бормотала она сквозь слезы, – что будет, если придется защищать лавку от жителей деревни Соф. Какие притязания на свободу выдвинут тогда мои домочадцы и как они начнут ссылаться на пример братьев Соф... А ведь такой вариант нельзя исключить». Короче, она принялась целовать мои руки и просить о помощи. Я думаю, она себя правильно повела.

Так чудесно одно сошлось с другим.

– Получается, – заговорил через некоторое время Чам (чуть ли не благоговейным тоном), – что в конечном счете мы сдержим свое обещание: оказать помощь Чьеху. – Он впервые употребил местоимение «мы».

– Победителя мораль не осудит, – согласился Гют, поднимаясь.

Оба чувствовали, что с их договоренностью всё в порядке. «Что ж, до завтра», – сказали они одновременно; затем повернулись к Востоку, соприкоснулись ладонями в знак заключенной клятвы и посмотрели в глаза друг другу чистосердечно, как два брата.

*

Тем удивительнее, что к себе в канцелярию градоначальник Чам вошел с искаженным скорбью лицом. Качнув головой, он заявил, что за один день постарел на годы.

– Соотечественники, – обратился он к своим подчиненным и спешно созванным офицерам полиции, – как вы знаете, я только что вернулся от господина Гюта. Обсуждать с ним что-то невозможно. Слова до него не доходят. Единственный язык, на котором он говорит и который понимает, это язык неприкрытого насилия. Опасность гражданской войны на данном этапе неотвратима. Его дружинники могут напасть на нас уже сегодня ночью. И не только на нас, но и на весь город. Скрыть эту опасность от горожан значит совершить по отношению к ним предательство. Мобилизуйте глашатаев. Но предупредите их, чтобы они не поддавались на провокации. Ибо только оборонительная война священна.

Подчиненные Чама знали не хуже, чем он сам, как ужасно оружие Гюта – в сравнении с устаревшими декоративными побрякушками их гвардии. Все они побледнели от страха.

Именно на такой эффект рассчитывал Чам.

– Не сомневайтесь, – заговорил он хриплым от возбуждения голосом, – я попытаюсь предпринять даже то, что превосходит человеческие силы. Однако надежды у меня не осталось. К оружию! Доброй ночи!

Несколько секунд его люди сидели, не смея шелохнуться. Потом они, бледные как мел, поднялись, чтобы надеть на себя доспехи, которыми так долго не пользовались. Кошмарная перспектива, которая вдруг открылась перед ними, давила на их плечи сильнее, чем тяжелые панцири. Когда из Храма священных предков донеслись тревожные удары гонга, а глашатаи разбрелись по улицам и монотонными голосами, нараспев, начали возвещать горожанам, что в любой момент и со всех сторон они могут ждать от дружинников Гюта всяческих ужасов, убийств и пожаров, – тогда на мгновение побледнел даже старый Чам и подлинный ужас пробрал его до костей... Но градоначальник быстро опомнился. И если он, как и все горожане, велел заколотить досками двери и окна своего дома, то мотивом для этого – в его случае – было лишь стремление избежать каких бы то ни было подозрений. Он – наверное, единственный в городе – в этот час не принес жертвы к домашнему алтарю. Пока в тысячах городских квартир жители сидели, тесно сгрудившись, в темноте и со страхом прислушивались к каждому звуку, градоначальник удовлетворенно улегся в постель и непривычная тишина на улицах подарила ему десять часов освежающего сна. Прежде чем лечь спать, он распорядился, чтобы слуга почистил щеткой его гражданскую одежду и приготовил ее к следующему утру; кое-кому может показаться, что это обстоятельство не стоит упоминания, однако на самом деле его последствия не лишены интереса.

*

Дело, о котором шла речь, приобрело совершенно иной характер после речи Чама; но чтобы вдуматься в это, ни у чиновников, ни у полицейских, ни у прочих жителей Джуропа не было ни времени, ни сил. Еще в полдень они не знали никакого потенциального врага, кроме Гюта (чьим вымогательским притязаниям в отношении господина Чьеха хотели, при любых обстоятельствах, положить конец). Но потом господин Чам неожиданно подменил этого врага другим: военной опасностью как таковой, которую он собирался предотвратить. Чьеха господин Чам больше вообще не упоминал, но этого никто не заметил.

Наутро господин Чам вторично созвал своих подчиненных. Лицо он напудрил серым, чтобы придать себе вид человека, проведшего бессонную ночь, – и казался теперь постаревшим еще на несколько лет. Но что самое удивительное: он, как бы склоняясь перед неизбежностью, повязал себе тот зеленый пояс, который, как всем известно, «И Ли» предписывает носить – в знак траура по высокопоставленным лицам – чиновникам еще более высокопоставленным.

Встав перед подчиненными, господин Чам опустил голову, будто не мог заставить себя прямо взглянуть в глаза приговоренным к смерти. Люди бросали на него умоляющие взгляды. Но Чам лишь с безнадежным видом качал головой.

– Такая ответственность не по силам мне, старику, – заговорил он наконец (чтобы завершить подготовку своего будущего триумфа).

– Напрасно я ломал себе голову. Я, правда, поговорил с человеком из окружения Гюта и попросил устроить нам еще одну встречу. Но сделал я это лишь для очистки совести.

Люди смотрели на него с еще большей мольбой в глазах.

– Нет-нет-нет, – устало отмахнулся Чам, – не предавайтесь напрасным надеждам! – Он снова опустил голову, призвал духов предков и начал молиться. Его люди тоже стояли с поникшими головами и молились. Время от времени то один, то другой из них все-таки тайком поднимал глаза, желая убедиться, что дружинники Гюта еще их не окружили... Как же все они изумились, обнаружив после окончания молитвы, что рядом с Чамом стоит на коленях какой-то человек! Чам и сам, казалось, удивился не меньше их. Незнакомец, жадно хватавший ртом воздух, был, судя по всему, вестником.

Вестник поднял ладони кверху, показывая, что он безоружен, и принялся пространно, по всем правилам этикета, восхвалять Чама.
– Я прибыл сюда по поручению Гюта, – сказал он наконец, закончив вступительную часть приветствия. – Господин Гют велел вам передать, что ваш враг это и его враг.

У подчиненных Чама буквально отвисли челюсти. Столь быстрый успех совместной молитвы их напугал (и неудивительно: чтобы почувствовать радость, времени требуется чуть больше).

– Он просит вас, – продолжал вестник, – незамедлительно пожаловать к нему. Он ненавидит кровопролитие не меньше, чем вы. И хотел бы – совместно с вами – бороться против кровопролития.

Теперь господин Чам счел уместным схватиться рукой за глаз, будто желая смахнуть повисшую на реснице слезу. У его людей, заметивших этот жест, на глазах выступили настоящие слезы.

– Наш мудрый Чам, – всхлипывали они, – сумел найти правильный тон. Ему удалось растопить даже холодное сердце Гюта, и Гют пошел на попятный...

Так они всхлипывали и причитали, уже решившись присвоить своему мудрому Чаму почетный титул «владыка мирного времени».
Господин Чам между тем вполне овладел собой и был, в самом деле, единственным здесь, кто «владычествовал» над создавшейся ситуацией.

– Соотечественники, – заговорил он, – знаем ли мы, чтó сейчас на уме у Гюта? А вдруг он хочет заманить нас в ловушку? Вдруг предлагаемый им мир есть лишь дорога на бойню? – И он огляделся по сторонам, словно высматривая Гютовых дружинников.
Его подчиненные опять растерялись, не понимая, чтó они теперь должны чувствовать. Они не привыкли к столь резким переменам.

– Как бы то ни было, – заключил Чам (неустрашимая речь придала облику старика некоторое величие), – как бы то ни было, у меня нет сомнений, в чем состоит мой долг. Я отправляюсь в лагерь к врагу. И да поможет нам Небо. С добрым утром! – Сказав так, он покинул здание через черный ход и сел в уже ждавший его экипаж. Поскольку всё протекало в соответствии с заранее разработанной программой.

*

О чем господин Чам и господин Гют беседовали во время этой второй встречи, реконструировать трудно, поскольку еще раньше всё между ними было обговорено вплоть до деталей. Оба, наверное, чувствовали себя приблизительно так, как любящие, долго жившие вместе, – на своей официальной свадебной церемонии. Кое-кто утверждает, будто они играли в шахматы и Чам проиграл, поскольку, соответственно полученному им воспитанию, играл слишком утонченно. Как бы то ни было, по прошествии получаса они послали одного из тех вестников, которых Чам прихватил с собой, обратно в городской совет. «Победа!» – крикнул, задыхаясь, вестник и свалился на пол без сил.

Горожанам, недавно вновь пережившим кошмар неминуемой опасности и знавшим, что их любимый вождь находится в руках врага, уже не хватало мужества, чтобы действительно поверить в чудо. Однако к полудню улицы заполнились необычными (даже для такого большого города, как Джуроп) скопищами народа. Славящиеся сдержанностью джуропейцы стали неузнаваемыми. Они обнимали друг друга. Они горланили песни. Они забыли требования этикета. По слухам, даже священные слоны начали издавать радостные трубные звуки, когда толпе сообщили, что градоначальник Чам вернулся домой невредимым и собирается выступить перед всеми с балкона своего должностного дворца.

Когда Чам вышел на балкон, сияя улыбкой и помолодевший на годы – вышел в качестве победителя непобедимой военной угрозы (сам он, конечно, был побежден Гютом, но кто об этом знал?), – толпа принялась приветствовать его как отца отечества, и он даже не пытался прервать овации.

– Зал Добродетельного Дракона восстановлен, – начал наконец градоправитель, дважды поклонившись на Восток. – Наш мир, – продолжил он свою речь (теперь более доходчивым языком), – все же не так плох, как нам казалось. Разве не все мы люди? Господин Гют тоже человек. Он выразил полную готовность отказаться от применения неприкрытого насилия. Тот, кто умеет взять правильный тон, находит и резонанс...

– Да здравствует наш мудрый Чам! – закричали, хлопая в ладоши, его осчастливленные соотечественники.

– Гют заверил меня, что не станет ничего предпринимать, не обсудив это прежде с нами. Отныне мировой порядок опять базируется на разуме и договоренностях. Семиглавый Змей Военной Угрозы повержен во прах. И я вправе скромно присовокупить к сказанному: поражением Змея мы обязаны не только господину Гюту...

Овации разразились в третий раз; теперь они и впрямь были оглушительными, нескончаемыми. На Чама они произвели неизгладимое впечатление. «Неужто я сделался братом Гюта?» – спрашивал он себя, поскольку до сих пор такой успех выпадал лишь на долю великого вымогателя. Чам скромно дожидался конца оваций, и его указующие на землю персты давали понять, что одержанную победу он приписывает не одному себе, но и более мощным силам, таким как священные предки и первопредки.

– Остается напомнить об одном, – продолжил он наконец свою речь. И бросил на толпу предостерегающий взгляд. – Мы надеемся, господину Чьеху достанет разума, чтобы теперь и со своей стороны отказаться от применения насилия. Мы предотвратили кровопролитие. Теперь его черед отплатить нам равной услугой: не нарушать успешно завоеванный мир.

Проговорив это, господин Чам предоставил толпе возможность устроить ему заключительную овацию. А что одно полицейское отделение в пригороде Палиж еще во время его речи было подожжено дружинниками Гюта, об этом Чам узнал значительно позже. Потому что, следуя примеру скромных триумфаторов предшествующих эпох, он сразу после выступления удалился в свое загородное поместье. И наутро выудил из пруда трех радужных форелей.


Перевод выполнен по изданию: Günther Anders. Die molussische Katakombe. Roman. – München: Verlag C.H. Beck, 2., erweiterte Auflage, 2012, S. 425-435.

 

Додайте Ваш коментар

Ваше ім'я (псевдонім):
Коментар:

eurozine
 


Головна  Статті  Тексти  Переклад  Новини  Тема  Акції  Мистецтво  Лінки  Газета  Редакція  


Дизайн Олександр Канарський ©2007.
При використаннi матерiалiв сайту бажаним є посилання на prostory.net.ua